Источник - Джеймс Миченер

Незнакомые службы восхищали его – и не только с духовной точки зрения, но и с исторической; он с трудом понимал тексты некоторых литургий, хотя некоторые разительно напоминали песнопения в ирландских церквах, известные ему с детства, но общей была способность католицизма приспосабливаться к самым разным культурам, сохраняя свою глубинную сущность, что и позволяло ему существовать. Чем больше старинных церквей Кюллинан видел в Святой земле, тем острее его поражала их жизненная сила, ибо, хотя Израиль был преимущественно еврейским государством, Кюллинан неизменно убеждался, что непоколебимая стойкость католицизма основывалась на преданности арабов-христиан, которые, даже сталкиваясь с тиранией Рима или Константинополя, блюли свои особые ритуалы, пришедшие из давних столетий.

Хотя Кюллинан посетил все разновидности католических церквей, раскиданных по Галилее, особые надежды он возлагал на встречи с теми таинственными сектами, которые откололись от Рима: греки-ортодоксы в Кефар-Нахуме и русские ортодоксы в Тиберии. Кроме того, его интересовали группы монофизитов, которых отвергали и Рим и Константинополь: абиссинцы, армянская григорианская церковь и копты из Египта. Он не мог себе позволить воскресные экскурсии, потому что к вечеру пятницы все раскопки в Макоре прекращались и чем-либо заниматься в субботу – она же еврейский Шаббат – запрещалось. Раскопки возобновлялись в воскресенье, и, поскольку это был первый рабочий день недели, он считал свое присутствие необходимым. Такой график не позволял ему углубляться в жизнь даже своей церкви, и, хотя порой его это, как археолога, раздражало, он особенно не переживал, ибо, будь он дома, где воскресенье, как полагалось в Америке, было выходным днем, он бы редко посещал местный кафедральный собор.

Так что он занимался тем же, что и всегда, когда бывал на раскопках: каждую пятницу днем садился в свой джип, обычно один, и ехал в какое-нибудь ближайшее еврейское поселение, чтобы принять участие в еврейской вечерней службе, которая встречала приход Шаббата. Здесь он смешивался с толпой, водружал на голову вышитую кипу и пытался постичь тайны древней религии, чем занимались и его рабочие на раскопках. Он делал это не потому, что принимал еврейское понимание бытия – хотя оно было близко ему по духу, – а скорее как человек, который, намеренный провести десять лет на раскопках Макора, просто обязан как можно больше знать о цивилизации, которую извлекал из глубин земли.

Именно так он вел себя и на раскопках в Египте, где по пятницам прилежно посещал мечети, и когда, работая в Аризоне, поднимался еще до рассвета, чтобы участвовать в евангелических службах, которые практиковались жителями Месы. Доведись ему в будущем заниматься раскопками в Индии, он мог бы стать поклонником индуизма, а в Японии – буддистом. В этой области инстинкт не подводил его: человек, которому со временем придется описывать все последовательные слои жизни Макора, должен знать как можно больше о всех ее аспектах, и он уже провел не меньше десяти лет, изучая языки, керамику, металлические изделия и нумизматику Святой земли – но нигде не содержалось столько указаний, как в религии.

Так что за это лето Кюллинан стал не столько католиком, сколько евреем, погружаясь в атмосферу еженедельных ритуалов – они-то и сплачивали евреев, спасая от растворения, которое постигло народы поменьше. В сущности, он уже с радостью встречал вечер пятницы, когда еврейские мужчины, помывшись и переодевшись, с царским величием шествовали в свои синагоги, дабы ритуалами отдать должное приходу царицы Шаббата. Шаббат был самым священным днем в еврейском календаре, когда поминалось создание мира и соглашение Бога с евреями – это происходило каждую неделю и считалось более священным обрядом, чем, может, христианская Пасха и мусульманский Рамадан. В стенах синагоги Кюллинан со странной радостью ждал того момента церемонии, когда евреи затянут величественный гимн, много веков назад сочиненный в Цфате. Кантор выпевал несколько обычных строк, слов которых Кюллинан не понимал, а потом, внезапно откинув голову, издавал радостный возглас:

– Приди, моя Возлюбленная, и да встретим мы Невесту!

– Да придет к нам Шаббат!

Далее следовали девять длинных строк, и после каждой повторялся тот же радостный возглас, который все подхватывали. Кюллинан старался запомнить содержание и возгласа и стихов, и, когда кантор провозглашал загадочные слова, говорившие о любви евреев к этому священному дню, он тихонько повторял их:

Идем, встретим Шаббат,Ибо он источник блаженства.И да будет он благословенСначала в мыслях и лишь потом в делах.И да сгинут те, кто оскверняют тебя,И исчезнет все, что тебя угнетает.И Бог твой придет к тебе,Как жених входит к невесте.

Кюллинан не мог уловить лишь один аспект этого гимна в честь Шаббата. Вначале он редко дважды посещал одну и ту же синагогу, потому что хотел получить максимально полное представление о еврейских обычаях. Как и протестанты, он исходил из того, что существует единая католическая церковь, забывая о богатстве и разнообразии форм, характерных для востока, где и зародилась религия. Так что, будучи католиком, он предполагал, что существует и некий единый иудаизм, но, оказавшись в тех краях, где родилась и эта религия, он получил возможность убедиться в наличии ее разновидностей – в шести разных синагогах величественный гимн в честь Шаббата пели на шесть совершенно разных ладов. Он звучал и как немецкий марш, и как заунывный стон пустыни, и как польская похоронная служба; в нем слышалась и русская удаль, и синкопы современных мелодий, и древние восточные напевы. Часть удовольствия от субботних служб для Кюллинана заключалась в том, что каждый раз он пытался предугадать, какова на этот раз будет мелодия главной песни.

Он спросил об этом Элиава, и высокочтимый ученый, вынув изо рта трубку, сказал:

– Этот гимн можно распевать на самые разные лады. В мире больше нет такой песни. Я думаю, человек может год ходить на встречу Шаббата и каждый раз слышать новую мелодию. У каждого кантора есть свой вариант исполнения, и каждый прав, ибо любой человек по-своему выражает радость.

– То есть и я имею право на свое исполнение? – спросил Кюллинан. – На явную ирландскую мелодию?

– Не сомневаюсь, что евреи в Ирландии именно так его и исполняют, – сказал Элиав.

Кюллинан был разочарован, что не мог уговорить никого из своих сотрудников составить ему компанию на синагогальную службу: Элиав отказывался, Веред извинилась, а Табари сказал:

– Я думаю, что, если войду в местную синагогу в полном арабском облачении, отдам поклон в сторону Мекки и воскликну: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его!», мне придется об этом глубоко пожалеть. Так что иди сам.

И конечно, никто из местных кибуцников не посещал службы: они даже не позаботились построить синагогу на своей земле. Так что Кюллинану пришлось отправляться в одиночестве.

Ближе к концу сезона раскопок, когда он уже успел посетить два десятка разных синагог, он отдал предпочтение трем из них, которые для него наиболее полно воплощали дух иудаизма. Их он и посещал. На уступе Монт-Кармеля стояло непримечательное здание, из стен которого торчала ржавая арматура. Местный кантор, небольшой изящный человек с красивой серебряной бородой, обладал голосом оперного певца, и присутствие здесь доставляло особое удовольствие, когда кантор приводил с собой хор из семи мальчиков, все с пейсами. Они распевали священные гимны пронзительным фальцетом, и их голоса оттеняли его баритон. Часто, когда они пели, из вади со стороны моря доносился порыв прохладного ветра, и Кюллинан без особых усилий представлял, что сейчас над ними витает Бог. Но, посещая эту синагогу, ирландец так и не мог сказать, что влечет его туда – то ли желание приобщиться к самому древнему иудаизму, который, казалось, обитал в этом здании, то ли музыка.

Кроме того, ему нравилось, посещая Цфат, заходить в ту крохотную синагогу, где он бывал с Полом Зодманом, это тесное и шумное помещение, где в углу сидел воджерский раввин, пока горсточка его сподвижников, евреев из России в меховых шапках, на разные голоса, как это было принято в прошлом, возносила молитвы. Этот хаос разительно напоминал, как однажды выразился Кюллинан, «семнадцать оркестров и ни одного дирижера», но, с другой стороны, он давал мощное и затягивающее ощущение реальности Бога. Когда в этой синагоге приходило время торжественного гимна, он начинал звучать из уст прихожан на семь или восемь различных мелодий, и как-то вечером, неожиданно поддавшись странному напряжению этого места, Кюллинан поймал себя на том, что на пределе голоса орет какую-то ирландскую мелодию, которую сочинил, копаясь в разрезе:

Приди, моя Возлюбленная, и да встретим мы Невесту!Да придет к нам Шаббат!

И воджерский раввин, такой дряхлый, что казался едва ли не бессмертным, одобрительно глядел на него из своего угла.