Источник - Джеймс Миченер

– Сборщики налогов говорят, что они должны собрать побольше денег для строительства церквей этой новой секты. Мои евреи отказываются соглашаться с этим налогом, а солдаты кричат: «Разве не вы распяли Иисуса?» – и тут уж разгораются страсти.

И вот тут ребе Ашер – ныне он стал одним из самых старых членов группы – предложил разработать правила, которыми должны будут руководствоваться раввины:

– Бог попросил нас поделиться этой землей с мощной сектой Его религии. Мы с уважением относимся к взрослеющим детям; давайте точно так же относиться и к новому движению. Мягче, мягче.

Из всех мыслителей, что присутствовали в этот день, только вавилонянин считал христианство новой религией; остальные же рассматривали ее как очередное движение еврейских отщепенцев, к которому относились и ессеи, и эбиониты. В лучшем случае они сравнивали христиан с самаритянами, то есть с евреями, которые признавали только Тору и отказывались верить в боговдохновленность остальных книг Ветхого Завета. Как уточнил раввин из Бири:

– Самаритяне разделили надвое нашу священную книгу, а христиане удвоили ее своей новой книгой. Но в глубине души все они верны иудаизму.

И, испытывая некую странную растерянность, ребе Ашер в последний раз попрощался с мудрецами из Тверии. Он не догадывался, что больше никогда не встретится со своими собеседниками, и, расставаясь, даже не приостановился, чтобы бросить последний взгляд на беседку, обвитую виноградом, под сенью которой возводилась ограда вокруг Торы, и на бородатые лица тех, кто столь страстно спорил с ним в последние двадцать два года. Когда его белый мул поднялся на вершину холма под Цфатом, он не оглянулся на осеннюю красоту Тверии с ее тихо ветшавшими римскими зданиями, но на следующее утро, рыся к Макору, он бросил прощальный взгляд на море Галилейское и на его восточном берегу в последний раз увидел Тверию, этот прекрасный город, дом Ирода, прибежище тех, кто любил тихие ночи, место, где испытали муки рождения две новые религии, где отходил ко сну Иисус и спорили раввины, где Петр ловил рыбу и великий Акиба лежал на смертном ложе, город, где волны с тихим шепотом наползали на берег, давший жизнь Талмуду. Тверия, Тверия…

На несколько минут ребе Ашер застыл в седле, глядя вниз на серовато-белый город, в котором он так долго трудился – до чего приятны были те разговоры, как они возвышали душу, – и к нему пришла грустная мысль, что, поскольку ему уже минуло шестьдесят девять лет, недалек тот день, когда он станет слишком стар для таких постоянных путешествий. Но он даже не догадывался, что конец им положат не возраст, не дряхлеющие способности, а те другие, крепнущие силы, приближение которых он лишь смутно предвидел, – и сейчас он направлял своего мула к тому котлу, в котором они кипели и заваривались. Мул, прянув ушами, побежал вперед, и Тверия навсегда исчезла из вида.

Ребе Ашер ха-Гарци, который в этот летний день ехал по тихим лесам Галилеи, был олицетворением требований, что Бог предъявил своим раввинам, дабы они вели Его народ сквозь темные века, которые маячили впереди. Он был худ, жилист и вынослив, у него была седая борода и голубые глаза; потомок многих поколений евреев, которые жили в Макоре или рядом с ним, он нес в своей крови воспоминания и о египетских воинах, которые проходили по этим местам, и о длинноносых хеттах, служивших наемниками, и о финикийцах, которые вдоль берега спускались из Тира и Сидона, и о греках и римлянах, бравших себе в жены местных девушек. Ребе Ашер предпочитал считать себя чистокровным евреем, и он был таковым – так же, как семнадцать веков спустя кибуцники, обитавшие в этих же местах, которые выглядели как русские, или немцы, или американцы, или арабы, были такими же чистокровными евреями – потому что эта наследственность крылась не в крови, а в мозгу. Ребе Ашер, который вел свой род от благородной семьи Ура, появился на свет как наполовину хананей, наполовину хабиру, хотя никто не знал толком, что означали эти названия, но он нес в себе стойкие черты этих народов, которые слились и перемешались за прошедшее тысячелетие. Короче, он был евреем.

Его белый мул спускался по дороге, затененной кронами деревьев; птицы перелетали из тени в тень, приветствуя щебетанием бородатого старика, который проезжал мимо. Ашер улыбнулся. Он думал о простых житейских словах ребе Акибы: «Когда любовь сильна, то влюбленные могут спать и на лезвии меча, а когда о ней забывают, то не хватит и ложа длиной в шестьдесят футов». Он помнил также суть всей той философии, которую ребе Акиба внушал своим ученикам: «Мой учитель Элиезер говорил, что есть только одно правило, которого должен придерживаться еврей, если он хочет хорошо прожить жизнь: достойно проведи последний день перед смертью. А поскольку человек не знает, когда ему предстоит умереть, он должен достойно вести себя каждый день». И ребе Ашер в самом деле старался жить так, словно завтра ему предстояло умереть.

Подъезжая к своему маленькому городу, он увидел то, что и ожидал: рядом с оливковой рощей византийские рабочие строили небольшие домики для тех тридцати семей, чьи дома сносились, дабы освободить место, на котором воздвигнется христианская церковь. Ашер надеялся, что переселение пройдет без инцидентов, и, пришпорив мула, погнал его на подъем, что вел в город.

Макор кипел. Когда весть о приезде ребе Ашера разнеслась по городу, у его маленького каменного дома рядом с синагогой собрались представители этих тридцати семей, чтобы выразить свой протест. Шмуэль сказал:

– Я сорок лет торгую в своей лавке. Люди не пойдут из города, чтобы купить хлеб.

– Ясно, что нам придется искать новые места в городе, – пообещал ребе Ашер.

У сапожника Эзры была другая проблема: по бокам своего старого жилища он пристроил дополнительные помещения для своих сыновей и их жен, но в том доме, который на новом месте предлагали ему византийцы, не хватало места для трех отдельных семей.

– За один наш дом в городе мы должны получить три за стенами города.

– Это разумно, – сказал старый ребе. – Уверен, что византийцы послушают.

– Только не меня, – сказал Эзра.

– Меня послушают, – заверил его ребе и, когда выслушал все жалобы, подумал: тут нет проблем, которых человек, обладающий доброй волей, не мог бы решить. Выйдя из своего дома у синагоги, он обошел его с тыла, где отец Эйсебиус руководил своими рабочими, размечавшими размеры базилики, и, когда ребе увидел, какой она будет огромной – почти в два раза больше соседней синагоги, – у него перехватило дыхание. Неужели христианство на самом деле таково? Неудивительно, что евреи протестуют.

Но когда он направился к отцу Эйсебиусу, чтобы обсудить с ним снос домов, высокий испанец предвосхитил все его жалобы – торопясь ему навстречу через груды щебня, он широко раскинул руки:

– Как я рад, что вы вернулись, ребе Ашер! Я хочу, чтобы вы убедились, как мы оберегаем вашу синагогу! – И прежде чем Божий человек успел ответить, испанец в черной рясе подвел его к стене синагоги и продемонстрировал, что до базилики лежит примерно десять ярдов открытого пространства, предназначенных для обережения еврейской святыни. – Мы будем мирно сосуществовать бок о бок, – сказал испанец.

И, не дав ему возможности оценить этот жест доброй воли, отец Эйсебиус повлек его за собой от груд развалин в свой кабинет, простую комнату со стенами в белой известке и земляным полом. На голой стене висело серебряное распятие из Италии и набор деревянных икон из Константинополя. В этой тихой аскетической комнате стоял лишь грубый деревянный стол и два стула, и пусть помещение не отражало патрицианское происхождение ее хозяина, оно внятно говорило о суровой и неумолимой мужественности. Едва только ребе Ашер сел – его бил озноб, и он чувствовал себя неуютно в присутствии этих идолов, – отец Эйсебиус улыбнулся и покаянно сказал:

– Я упустил из виду одну вещь, ребе Ашер. Я был не в курсе дела, что ваших евреев уже переселяют на новое место жительства за городом. И были допущены некоторые несправедливости, о которых я услышал только прошлым вечером. Я дал указание моему человеку Иоханану…

– Каменотесу?

– Да. Я приказал ему найти в городе место для пекаря. Людей нельзя заставлять ходить так далеко за хлебом, не так ли? – Вежливым жестом он умоляюще вскинул тонкую белую руку. – Так что, если пекарь придет к вам жаловаться, скажите ему, что он прав и о нем позаботятся.

Наконец маленький ребе обрел возможность подать голос, но первым делом он заговорил не об основных принципах взаимоотношений, не о больших переменах, которые уже начали сказываться в Галилее. Он завел разговор о проблеме одного человека – каменотеса:

– Вы сказали, что Иоханан работает на вас?

– Да. В церкви нам понадобится большая мозаика.

Эти слова лишь усилили подозрения. Почему большая? Чтобы базилика была более внушительной, чем синагога? Зачем в ней мозаика? Потому что среди евреев вырос прекрасный работник, которого можно заполучить без всяких хлопот? И что значит это зловещее выражение «нам понадобится»? В чем причина такой потребности? Что это за религия, которой потребно такое большое здание?