Источник - Джеймс Миченер

И воджерский раввин, такой дряхлый, что казался едва ли не бессмертным, одобрительно глядел на него из своего угла.

Но той синагогой, которую в конечном итоге Кюллинан стал постоянно посещать, была маленькая сефардская синагога в Акко, где он толкался в толпе, когда присоединился к шествию в пещеру Илии. Она не была просторной, как здание в Хайфе, в ней не было того эмоционального напряжения, как в синагоге воджерского раввина в Цфате, но тут царила теплая и искренняя атмосфера. Обряды у сефардов были более лиричными, чем у ашкенази, и Кюллинану они нравились, а их мелодия торжественного гимна стала его любимой, потому что в ней звучал тот высокий духовный подъем, который казался сутью иудаизма: эти сефарды в самом деле искренне приветствовали святой день, данный им Богом, и, когда пение достигало апогея, все поворачивались лицом ко входу, словно сам Шаббат был готов присоединиться к поющим, и Кюллинана охватывало такое мистическое радостное возбуждение, которого он никогда не испытывал в других религиях.

И как-то, в один из пятничных вечеров сидя в синагоге в Акко, он подумал: «На самом деле как место поклонения это сущая дыра. Завтра я поеду на вершину Табора, на мессу в базилике францисканцев. Должно быть, это одна из самых восхитительных церквей в мире. А теперь взять вот эту. Я удивляюсь, почему у синагог столь непривлекательный внешний облик? Иудаизм – единственная из главных религий, которая не подчеркивает красоту своих храмов. Может, в ней есть что-то более важное… чувство братства – как бы ни были мы разобщены, мы все же едины. И в эту пятницу, когда солнце обогнет Землю – от Фиджи, где начинается день, до Гавайев, где он кончается, – с приходом заката все евреи, где бы они ни находились, поют одну и ту же приветственную песню… пусть даже каждый на свой мотив».

На следующий день, когда он сидел с сефардами в этой маленькой синагоге, Кюллинан испытал такой прилив эмоций, который не смог забыть все оставшиеся годы, что он провел на раскопках. Еврейская община не занимается сбором пожертвований, как принято у христиан; в ней придерживаются очень старого обычая сбора средств на поддержание синагоги, продавая право на выполнение некоторых ритуальных обрядов. В середине XX века большинство синагог делало это в частном порядке, но сефарды из Акко – опять-таки следуя древней традиции – открыто проводили эту субботнюю распродажу во время службы, и Кюллинан огорчился, услышав громкий голос распорядителя аукциона, который кричал:

– Итак, кто готов заплатить пятнадцать лир за честь читать Тору? – Такими призывами к публике он продал семь или восемь святых обрядов, а община наблюдала, сколько тот или иной человек готов заплатить за такую привилегию. Наверно, поморщившись, Кюллинан выдал свое неодобрение такой профанации религиозных обрядов, потому что в конце службы толстуха Шуламит, которая притащила его в пещеру Илии, подошла и спросила по-английски:

– Отвратно, не так ли?

– Что? – переспросил Кюллинан, стараясь придать себе невинный вид.

– Эта распродажа… в Божьем доме.

– Ну…

– Почти так же плохо, как и игры в бинго, которые мне доводилось видеть в ваших церквах… в Чикаго. – Она обняла его за плечи могучей рукой, и они пошли в арабский ресторанчик у моря и надрались араки.

Первым человеком, с которым отец Эйсебиус официально встретился в Макоре, был командир византийского гарнизона, под чье попечительство он передал привезенных с собой рабочих; в Макоре отношения между армией и церковью должны были быть самыми доверительными, и Эйсебиус был полон решимости с самого начала правильно построить их. Затем он проследовал в действующую христианскую церковь, которая представляла собой жалкое зрелище, в восточной части города, где с вежливой снисходительностью поприветствовал необразованного сирийского священника – он не собирался поддерживать близкие отношения с этим раскольником. А потом, зная, что большую часть населения города составляют евреи, он не торопясь прошелся по узким улочкам до мельницы, где, оправив черную шелковую рясу, уставился на седобородого ребе Ашера, который, весь в поту, засучив рукава, таскал мешки с крупой.

Высокий испанец отвесил изящный поклон, сдержанно улыбнулся и сказал:

– Мне сказали, что вы ученый, которого почитают ваши соплеменники.

Ребе Ашер, вытерев лоб, попытался найти место для своего гостя, но на мельнице царил полный беспорядок, и он не нашел ничего подходящего.

Строгие черты лица испанца помягчели, и он сказал:

– На корабле я сидел много дней.

– Принеси стул из синагоги, – приказал Ашер своему помощнику, и во второй раз за этот день сухощавый гость заметил Менахема.

– Ваш сын? – спросил он, когда молодой человек удалился.

– Хотел бы я иметь такого сына, – сказал Ашер, проникаясь к испанцу инстинктивной симпатией.

– Как вы знаете, – начал отец Эйсебиус, – я прибыл, чтобы построить базилику. – Он сделал паузу. – Большую базилику.

Расположение, которое было почувствовал к нему ребе Ашер, исчезло. «Почему он подчеркивает, что церковь будет большая?» – пронеслось у него в голове. Но отец Эйсебиус, продолжив, заверил ребе, что надеется принести в Макор не смущение умов, а добиться его процветания.

– Строить мы будем быстро, – объяснил он, – и к тем солдатам, что уже есть в городе, новые не прибавятся. – Он помолчал. – Я хотел бы надеяться, что вы дадите указания своим евреям… – оставил он предложение незаконченным. Отвесив изящный поклон, он собрался уходить, когда появился Менахем со стулом. – Мы оставим его до другого дня, – добродушно сказал он, отправляясь изучать город, в котором ему предстояло пробыть несколько лет.

Макор, куда отец Эйсебиус прибыл строить свою базилику, не имел ничего общего с тем городом, который блистал красотой в дни царя Ирода. И как бы тщательно испанец ни рассматривал город, ничто не напоминало ему о том очаровании, что когда-то принесли сюда греки. Стены были снесены, и поселению не хватало некоего внутреннего единства; дома, беспорядочно разбросанные по крутым склонам, были подперты деревянными балками, словно выставили наружу все свои внутренности. От прекрасной площади ничего не осталось; исчез и храм, и стены от него. Дворец правителя давно был развален, и камни от него пошли на строительство. Тут и там в городе еще можно было увидеть остатки постаментов, на которых стояли статуи императора. Не стало и гимнасиума – куда делась статуя обнаженного Эпифана в позе дискобола и Гермеса-скорохода?

Исчезли даже две особенности, которые лучше всего характеризовали Макор: источник был забыт и давно уже никто не пользовался туннелем Давида. Его глубокая шахта была почти полностью завалена мусором, потому что последние триста лет служила городской свалкой. И теперь женщины спускались по крутому маршу деревянных ступеней, которые вели в вади, где струился заново выкопанный источник; Макор начисто забыл ту свежую воду источника, от которого город и получил свое название.

Отец Эйсебиус, привыкший к величавости Рима и Константинополя, тем не менее, счел, что остатки города обладают какой-то сельской привлекательностью и в нем сохранилось здание, которое вызывает уважение. Это была синагога, стоявшая почти в центре города. Когда он в этот первый день пребывания в городе подошел к ней, то, остановившись у южной стены ее, внимательно рассмотрел массивный фасад, напоминавший формой греческий храм, – но в нем отсутствовало то совершенство, которое отличало подлинную греческую архитектуру. Портик поддерживали шесть грубоватых каменных колонн, и Эйсебиус сделал замечание в адрес архитектора: «Тот, кто их делал, явно не был греком». Но он не мог не признать, что они производили сильное впечатление. Под портиком располагались три двери с резными каменными перемычками. На той, что была восточнее, красовалось выразительное изображение виноградных гроздьев, финиковых пальм и маленького фургона, который, без сомнения, был Ковчегом Завета. Все это произвело впечатление на испанца, и он уважительно переступил порог, чтобы заглянуть внутрь; здесь к нему впервые пришло ощущение, что и Палестина обладает своим величием, которое пусть и грубовато, но напоминает прекрасные здания Константинополя – потолок внутреннего помещения поддерживали восемь колонн идеальных пропорций. Они отличались по цвету и, скорее всего, были похищены из какого-то греческого или римского здания, потому что евреи не умели тесать такие колонны. Они придавали синагоге поэтическую красоту, но больше всего Эйсебиуса поразил мозаичный пол – перед ним простирался сложенный из цветных кусочков портрет Галилеи: в кронах оливковых деревьев сидели птицы, в кустах притаилась осторожная лиса, со склонов пурпурных гор стекали ручьи, и все это сливалось в художественное единство.

– Деметриус! – позвал он. – Ты только погляди на это.