На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ

— Знаю из самиздата. Наджаров, Морозов, вы и профессор Лунц довольно известны интеллигенции.

— Назначение психиатра зависит от следователя. А он считает, что наша комиссия достаточно компетентна.

— Но ведь есть закон, дающий мне и жене право иметь своего представителя в экспертизе.

— Я думаю, что вы путаете закон, неверно его толкуете.

Снежневский стал спрашивать о демократическом движении, об Инициативной группе.

Я заколебался. Отказаться от разговора в знак протеста, что нет своего психиатра? Что это даст? Без меня что-нибудь напишут да еще манию преследования, бред отношения впишут. А так все-таки я дам ответы, которые будут противоречить диагнозу и будут использованы адвокатом.

Я объяснил, что демократическое движение борется за продолжение демократизации, начатой на XX и XXII съездах, и я не считаю себя антисоветчиком, так как я и мои товарищи требуем того же, о чем формально говорилось на этих съездах. Свободы, которых мы требуем, записаны в Конституции.

— Итак, Вы считаете себя хрущевцем? Но ведь вы о Хрущеве писали очень плохо!

— Да, писал. На безрыбье и рак рыба. К тому же я повторяю: мы за развитие половинчатых реформ Хрущева и против возвращающегося сталинизма.

— В чем вы видите сталинизм в нынешнее время?

Я перечислил: вторжение в Чехословакию, беззаконные суды, преследование за участие в национальном ворзождении, за демонстрации, за самиздат и прочее.

— Значит, вы — реформист?

— Вы хотите поставить мне бред реформизма?

— Мы ничего не хотим ставить.

— Да, я за коренные реформы в СССР.

— И вы думаете, что маленькая кучка самиздатчиков реформирует страну?

— Нет. Все решит развитие экономики и развитие международных отношений.

— Под коренными реформами вы понимаете, как у вас написано, разрешение многопартийности?

— Не только. Это и рабочие советы, и реализация Конституции.

— Но ведь в Конституции однопартийность.

— Формально многопартийность не запрещена.

— Представьте себе, если разрешат другие партии — что из этого получится?

— Странно. Буржуазные государства не боятся своих компартий, не боятся произведений Ленина, газеты «Правда», а у нас всего боятся. Что ж это за идеология, которая боится других идеологий? А ведь хвастается своей непобедимостью. Странно — более 55 лет прошло, а думают, что население перейдет на сторону капитализма, если почитает Каутского или Рузвельта.

— А что за работы вы писали в тюрьме?

— Я продолжал начатое нами с женой еще до ареста. Это структурный и психологический анализ игр. Я хотел бы, чтобы то, что я написал, было передано моей жене, а она бы показала другим специалистам. Я хотел бы продолжить эту работу и в психушке.

— Ну, знаете, там вас будут лечить.

— Но я все же прошу отдать жене или мне все мои материалы для дальнейшей работы. Дотюремные мои работы положительно оценивались специалистами, да и жена моя — специалист в этой области.

— Говорят, вы придумали сами некоторые игры.

— Да, я играл в них с моими детьми и с сокамерниками. Им понравились.

— Хорошо, я передам, чтобы вам позволили все материалы забрать с собой.

На этом беседа закончилась.

Как я узнал впоследствии, Снежневский на основании этой беседы поставил мне диагноз: «идеи реформаторства перешли в идею изобретательства в области психологии». И поэтому предложил направить меня не в спецтюрьму, а в обычную психбольницу.

Через день дернули на этап.

В вагоне обыск. Ко мне зашел какой-то кавказец.

— Это что?

— Песня про Сталина.

— А тебе за нее не будет?

— Хуже уже не будет.

— «Былое»? Про революцию? А про Кавказ есть?

— Нет, только про Крым.

— Ну, теперь их выгнали из Крыма, татар.

— Да, я как раз этим занимался, за что и сел.

— Ты из Инициативной группы?

— Да.

— Я слушал по радио ваши обращения в ООН. Но ООН — дохлая собака, они никому не помогают.

— Согласен. Но нужно, чтобы мир знал, что у нас творится.

Подошел еще один солдат. Замолчали.

— Як тебе ночью подойду. Поговорим.

Ночью он разбудил меня и стал расспрашивать о моем деле, о самиздате.

Сам он осетин. Видел, как из Дагестана выселяли некоторые народности, как раскулачивали. Сторонник частной собственности на землю.

— А заводы пусть лучше государственные. Колхозы вот совсем невыгодны, плохой урожай дают.

Попросил у меня список книг о политике. Я осторожно написал только официальные издания: Эренбург «Люди, годы, жизнь», статьи и рассказы из «Нового мира», Солженицына («Один день Ивана Денисовина», «Матренин двор»). Список получился длинный. Посоветовал связаться с движением месхов, с армянскими группами. Адресов не давал — вдруг провокатор?!.

На прощанье он спросил:

— А чем тебе помочь?

— Позвони жене сегодня, скажи, что я уже прибыл в Киев.

Как оказалось впоследствии, звонил, но зайти не решился.

В Киевской тюрьме соседом по камере оказался домушник — квартирный вор, специализировавшийся по домам зажиточных граждан. Попался он из-за одной проститутки, посещавшей дом какого-то замминистра. С ее помощью разузнал, где что лежит, и обокрал. Но, когда милиция опросила всех проституток, посещавших слугу народа, она призналась, что рассказывала знакомому вору о квартире. У него почти ничего из краденого не нашли, зато обнаружили валюту. И как валютчик он попал в следственную тюрьму КГБ.

Опять пошли рассказы о роскошной жизни, о закрытых кино для начальства.

С этим валютчиком мы «не сошлись характером». И ни разговоры, ни игра у нас не клеилась. Он обижался на меня, а я на него.

Презрение его к советской буржуазии сочеталось с советским «народным патриотизмом» и антисемитизмом. И как я ни доказывал, что в верхах буржуазии евреев сейчас мало, он продолжал в продажности властей винить евреев.

Сам будучи очень развратным, обвинял в развратности детей советской верхушки, в связи с Западом («оттуда они набираются наркотиков, порнографических фильмов, группового секса и других видов дикого разврата»). Когда я попытался добиться от него критериев различения хорошего и дикого, западного разврата, он так ничего и не ответил. По сравнению с моими московскими спецами по разврату он выглядел провинциалом-самоучкой. То, что в Москве считалось модным, в Киеве пока еще «унижало человека».

То ли в 71, то ли в 72-м году таинственно исчез сын секретаря ЦК Украины Борисенко, который был связан со многими кильдимами, занимавшимися групповым сексом, порнографией, наркотиками, валютой и т. д. КГБ и милиция переворошили весь уголовный мир Киева. Труп не нашли. Арестовали многих друзей сына Щербицкого, пригрозили другим, чтобы не связывались с ним. По Киеву и в пригородах развесили фотографии разыскиваемого. Но так и не нашли.

Отголоски этой истории с сыновьями Борисенко и Щербицкого я слышал потом и на этапе, и в психушке.

Связь детей верхушки правительства и ЦК с богемой и уголовным