На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ

у меня разным играм. Консультировались при решении кроссвордов, играли в «слова». Скучно ведь сидеть на посту!

Пока мы развлекались таким образом, психиатры-кагебисты изучали мои ответы. Наконец меня вызвали в кабинет врача. Там сидел старик с хищным и хитрым выражением лица.

— Вы профессор Лунц?

— Почему вы так думаете?

— Да рассказывали мне о вас много.

— Кто?

— Бурмистрович, Буковский, многие.

Лунц стал задавать вопросы. Задавал быстро, по какой-то системе. Алогизма в вопросах не было. Систему уловить я не мог, поэтому отвечал кратко, четко, понимая, что любая неточная фраза будет извращена. Правда, точную он тоже извратит. Но зачем помогать им в фальсификациях?

— Какие статьи вы написали?

Я начал с «Бабьего Яра» («Неужели, — думал я, — у тебя не осталось ничего еврейского, неужели мое выступление против антисемитизма хоть немного не затронет в тебе что-то?». Правда, знал я об этом человеке многое. Человек патологический, с большим запасом человеконенавистничества, ненавидимый родственниками, внущающий страх сотрудникам. Если нет ничего человеческого, то почему должно остаться национальное?)

«Бабий Яр» его не заинтересовал. Ведь это только фактографический материал. Говорить с ним было труднее, чем с предыдущим психиатром: Лунц довольно быстро замечал нечеткие, расплывчатые ответы, противоречия (я не хотел открыто говорить о всех своих взглядах, и потому были неясности в ответах).

Лунц окончил беседу минут через 15.

— Почему не стационарная экспертиза?

— А она не нужна. Ваш случай очень прост.

— Я требую своего эксперта.

— Это дело вашей жены и следователя.

— Но следователь сказал, что право требовать своего психиатра у меня, а не у родственников.

— Я не слышал вашей беседы со следователем.

Лифшиц, выслушав мой рассказ, решил, что я отвечал правильно.

— Главнее — быть в ответах посредине. Нельзя быть веселым, нельзя быть печальным. Нельзя быть логичным, нельзя быть нелогичным.

Я рассмеялся:

— Но ведь слишком большая «серединность» тоже ненормальна?

— Возможно.

Проходили месяцы, а меня больше не трогали…

Мы играли, хохмили. Лифшицу я читал лекции по психоанализу, по йоге, по веданте, он мне — по психиатрии.

Наконец начался процесс над группой валютчиков, в которую входил Лифшиц. Когда Михайлович просмотрел их дело, он, основываясь на своем опыте, обещал Лифшицу «шестерку» как максимум, и мы были уверены в этом. Лифшиц, правда, мечтал о четырех годах. О пятерке говорил Лифшицу его адвокат Ария. Но приговор поразил всех. Лифшицу дали 10 лет, «паровозу» — 15, еще одному — 12.

Через некоторое время Лифшицу дали свидание с женой. Оказалось, о процессе раструбили во многих газетах. Всё: и шум вокруг процесса, и большие сроки — объяснялось тем, что «паровоз» хотел уехать в Израиль.

Лифшиц около недели не мог прийти в себя от неожиданного приговора, но потом наша камера опять стала оглашаться хохотом. Прибегали надзиратели, удивляясь смеху жертв.

У меня возникли небольшие трения с Феликсом. Один из надзирателей был психопат с садистическими склонностями. Когда он заводил меня в камеру, у меня всегда холодела спина: столь патологическим было его лицо.

Лифшиц как психиатр быстро нашел его больные места и стал развлекаться. Одно-два слова — и надзиратель заводился. Он открывал кормушку и поливал нас матом. Но куда ему было до мата Феликса! Надзиратель заводился все больше, пока не начинал кричать на весь коридор, угрожая нам побоями.

В конце концов прибегал корпусной, желая поставить «бунтовщиков» на место. Но Лифшиц был безукоризненно вежлив с ним, тогда как надзиратель все не мог прийти в себя, продолжая выкрикивать угрозы («я тебя в…, я тебе жрать не дам, я тебе… вырву»), Лифшиц, зло усмехаясь, ставил ему диагноз и предлагал коридорному вызвать Лунца для подтверждения диагноза.

Еле удалось уговорить его не писать жалобу. Он хотел продолжать потеху, перенеся ее на начальство (неявно показав, что начальство тюрьмы — тоже психи).

Мне жаль было беднягу. Да и месть несчастному за гнусность других неприятна.

— Ты толстовец. Тебе надо в монастырь идти.

Я рассказал ему анекдот на эту тему.

«В камере сидят волк, лиса и цыпленок.

— Волк, а волк! Ты — за что?

— Дык я хмыря одного пришил… А ты, лисонька?

— Ах, я так соблазняла, так соблазняла… А ты, цыпа?

Цыпа поднял гордо клювик к потолку и произнес:

— А я… я… по-ли-ти-ческий! Я пионера в попку клюнул».

Анекдоты у нас так и сыпались. У обоих был запас на все случаи жизни.

Развлекались мы еще тем, что угадывали в пятнах на стенах, дверях, потолке фигуры.

Однажды, еще когда был с нами Михайлович, Феликс показал на потолок как раз у лампочки:

— А это что?

Я присмотрелся и увидел Христа. Только руки он поднял, как Мадонна в Софиевском Соборе в Киеве. Он не был распят, но и не торжествовал (я вспомнил страшную картину «Христос торжествующий» — злобный, кровавый Бог-палач). Столько муки и просветления было в этой фигуре…

Узнал Христа и Михайлович.

Так эта камера и осталась в памяти, как камера с Христом на потолке.

Никто из нас не зубоскалил над «явлением Христа», хотя издевались мы надо всем на свете.

Интерес к игре у меня остался, но почему-то больше философский.

Прочел «Капитал» Маркса. Нашел кое-что из теории стоимости, в характеристике труда и капитала, применимым и к игре, игровой деятельности.

Вместе с Феликсом опробовали несколько моих игр. У всех сокамерников расспрашивал об уголовных играх. Удалось собрать большую коллекцию.

Оказалось, что большинство из них по своим игровым качествам — на уровне дошкольных. В каком-то смысле даже ниже, так как основная роль в них принадлежит внеигровым элементам — награде, прозвищу, брани-похвале, остротам, игровым поговоркам, мести. И непропорционально большое место занимает азарт, подогреваемый внеигровыми мотивами. Следующим шагом в сторону деградации является «боление» в спорте. Ведь «гусек» ребенка 5-ти лет принципиально не отличается от игры эмоций болельщика.

Сюжетно-ролевая игра деградирует в наркоманские грезы, в коровью музыку для раздражения нервов, а не эстетического наслаждения. Недаром на некоторых концертах молодежь настолько раздражалась, что затевала драки. Своеобразной деградацией игры, т. е. культуры, является мода, погоня за сенсацией, спорт, щекочущий нервы.

Бездушная культура — игра эрзацев, культура механистического, механизированного онанизма.

У моих друзей-валютчиков, отнюдь не грешивших духовностью, я все же видел глубокое жизнелюбие, пусть и искривленное.

Мы много спорили о ценностях жизни. И, конечно же, никто никого не убедил. Они меня уважали за «идейность», но считали, что я пропустил «сладость» жизни. Я же доказывал, что их «эпикурейство», гедонизм — поверхностны, нервораздражающи.

Они рассказывали о роскошной жизни «торгашей» и партийной элиты, пытаясь доказать, что это и есть жизнь.

— Будешь умирать — и