Сорок роз - Томас Хюрлиман

— Если господам захочется пирога, — тихонько говорила Мария, — я позвоню.

— Черт побери! — невольно восклицал доктор.

— Это ваша заслуга, — радовался папá, — моя дочка вернулась к жизни. Ну-ка, ступай в ателье, открой окно и сыграй нам что-нибудь!

— Не сегодня.

— Пожалуйста, — упрашивал доктор.

— Может быть, в другой раз.

Хитро, не правда ли? В результате он приходил снова, и надо признать, Мария именно этого и добивалась. После закрытия ателье папá было довольно одиноко, и ему непременно требовался собеседник — голова, как он говорил, — с которым можно потолковать. Чем заманить сюда этакую голову? Температурой, болью и удушьем, бледными щеками и воспаленными глазами. Но теперь она выздоровела, ела с аппетитом, день ото дня прибавляла в весе, так что же предложить взамен температуры? Каким образом заставить доктора регулярно бывать в доме и вести с папá приятную беседу, сидя в хорошую погоду в плетеном кресле, а в плохую — в бордовом кожаном в курительной? Иногда она минуту-другую выдерживала доктора у дверей. Или давала им с папá выкурить полсигары, прежде чем благоволила появиться. Лаванда любил, когда она надевала красные лакированные туфельки, однако, при всем желании доставить ему удовольствие, Мария не могла обувать их каждый раз — пальцы искривятся. Поэтому она носила вечерние сандалеты маман или кожаные ботиночки на шнуровке и, разумеется, давно приметила, что доктор безмолвно ждет от нее награды или разочарования. Что ж, извольте, он получит и то и другое.

Воскресный июньский день. Взволнованная, как актриса, она рассматривает в зеркале маменькиной гардеробной белоснежные шелковые чулки, благородно оттенявшие красные туфельки доктора…

Благородно? Мария, кричало зеркало, это ужасно!

Вот как, в самом деле? Она показала зеркалу язык и побежала вниз, на кухню, распорядиться насчет ужина:

— Поставь прибор для доктора, милая, и не забудь почистить парочку лишних картофелин!

Засим она полетела в ателье, нет, не затем, чтобы играть, а чтобы почитать. Пока она болела, это помещение совершенно изменилось. Чертежная доска, столы и зингеровские машинки были убраны в подвал, и в этот предвечерний час по потолку скользили отблески озерной ряби. С террасы не слышно ни звука — очевидно, папá и Лаванда не в состоянии без ее помощи найти тему для разговора. Прочитав несколько строчек, Мария вышла на террасу, уселась в третье кресло и с удовлетворением отметила, что Лаванда покраснел, стал почти под цвет ее туфелек. Она положила ногу на ногу, и задравшийся подол юбочки ненароком обнажил на бедре плоскую застежку от подвязки. Папá покосился на нее, а доктор, запрокинув голову, выпустил вверх дым сигары. Мария подождала, пока Луиза принесет ей чашку чая, и, только когда экономка удалилась (некоторые разговоры совершенно прислуги не касаются), спросила доктора, что нового.

— Новости, — ответил он, — есть всегда. Особенно у соседей, в рейхе.

— Они по-прежнему здороваются, вскидывая руку?

— Фанатичнее, чем когда-либо.

— Боже, как это неприятно!

— Да, — лукаво усмехнулся Лаванда, — особенно сейчас, летом, когда рукава короткие! При гитлеровском приветствии женщины поневоле демонстрируют волосы под мышками.

Если мужчины говорили не о политике, Марии порой тоже бывало интересно, в особенности когда Лаванда увлеченно рассказывал о неизлечимых болезнях, о водянке конечностей, об эмфиземе, о разрастаниях, которые завораживали его не меньше, чем папá — распускающиеся розы.

— Сегодня, — заметил доктор как-то воскресным вечером, — я мог бы задержаться подольше и послушать вашу игру.

— А как же новобранцы, которым нужно делать прививки?

— К счастью, дело сделано. Весь наш батальон уже привит. Что же нынче в программе, может быть, «Элизе» Бетховена?

— «Элизе» давно пройденный этап.

— По рассказам я знаю, что вы превосходно исполняете Шуберта. Шуберт — это божественно, не правда ли? При том что он был пьяница, рано облысел, а от сифилиса покрылся ужасной сыпью. Так вы сыграете нам, Мария?

— Может быть, в другой раз.

С улыбкой она покинула террасу, взбежала наверх и навзничь упала на кровать. Не бойся, папá, доктор опять придет. Она сняла юбку, чулки и розовые фланелевые штанишки маман, натянула до ушей одеяло и рассмеялась от счастья. Единственный посетитель… последний гость… мой первый поклонник!

Однажды вечером Лаванда с жаром рассказывал о шизофрении.

— Боже, какой кошмар! Вам довелось с нею сталкиваться?

— В молодости, когда я был судовым врачом.

— Доктор, вы ходили в море?

— Да, в молодости.

— Расскажите!

На левое ухо она повесила две вишенки, только что сорванные с дерева, теперь они были сорваны с веточки, отправлены в рот и с наслаждением съедены.

— В плаваниях, — начал он, откинувшись на спинку кресла, — я дважды видел Борнео и несколько раз пересекал линию экватора.

— Линию?

— Ну да, линию.

— Вот как, линию…

Доктор с восторгом заговорил о дальних странах, островах и гаванях, о дивных, неземных ароматах и бесконечных послеполуденных часах на зеркально-гладком штилевом море. Рассказывал о молодой даме, которая дни и ночи напролет стояла у поручней, устремив взгляд на далекий горизонт, и о старшем офицере, который в белоснежном мундире занимал пост на мостике, чтобы в бинокль наблюдать за этой дамой. Может, они были влюблены? Нашли друг друга? Мария погрузилась в мечты, и ей вдруг почудилось, будто она возвращается в свой горячечный мир. Голос доктора сделался гулким, и если он смеялся, то смеялся не он, а его эхо. Она что же, опять захворала? Нет-нет, плеврит доктор вылечил, но все эти коридоры, залы, анфилады, возникшие в лихорадке, существовали до сих пор. Там она могла бродить, как в сумеречных просторах дворца.

— А эту линию можно ощутить? — спросила она.

— Какую линию, Мария?

— Ну, когда пересекаешь экватор, что-нибудь чувствуешь? Щекотку, например?

— Дитя мое, — покачал головой папá, — мы давно говорим о другом.

— Вот как, неужели?

— Я как раз упомянул старика Фрейда, — пришел ей на помощь Лаванда, — знаменитого исследователя либидо. Он эмигрировал из Вены в Лондон.

— Вот оно что! Как глупо с моей стороны! — Чтобы загладить оплошность, она поинтересовалась, что означает это слово.

— Какое слово, Мария?

Губки, сегодня чуть подкрашенные, выпятились над золотым краешком фарфоровой чашки.

— Либидо, — выдохнула она.

Мужчины оцепенели. Папá кашлянул в кулак, а поскольку Лаванда вместо ответа отчаянно запыхтел сигарой, она проворно юркнула в свой горячечный дворец, где теперь стояло изваяние, закутанное в полотнища, как мебель при переезде… несомненно, это оно и есть, наверняка: либидо! Мария улыбнулась. В один прекрасный день она снимет покровы и познакомится с либидо поближе, а пока что разведает свой чертог, таинственные покои, явно владеющие волшебством создавать из слов меблировку.

На следующий день ее просвечивали во врачебном кабинете Лаванды. Она напряженно ждала результата и нисколько бы не удивилась, если бы доктор наткнулся у нее внутри на им же созданную статую…

— Нет затемнений?

— Нет, Мария, — сообщил назавтра Лаванда, — ваши легкие в полном порядке.

Стояло лето 1939 года, и однажды под вечер доктор тихонько, словно опасаясь чужих ушей, сказал, что католическая партия выбрала мясника своим председателем.

— Вы знаете этого человека, Мария?

— Нет, — солгала она, — откуда?

— Я продлю вам освобождение, — сказал Лаванда. — В школу пока лучше не ходить.

Более к этой теме не возвращались, а перед ужином все пошли в ателье, где юная хозяйка решила продемонстрировать свое искусство. Из стопки нот она наугад вытащила тетрадь — это оказалась фантазия Шуберта «Скиталец». В первой части, Аллегро, царило веселье, путь в широкий мир, ля-бемоль мажор, весна, солнце, томление, простор — все полнится светом и красою, но вдруг гремит гром, над озером сгустились мрачные тучи, и тяжко, печально началась вторая часть. Выпадение волос. Сыпь. Размягчение мозгов. Сифилис. Это слово она посмотрела в энциклопедии и точно знала, какие мучения принял Шуберт. Голод. Лихорадка. Бред. Горы приблизились, ветер трепал шторы, и не успела она доиграть пьесу, как над бухтой прокатился первый громовой раскат.

Три дня спустя пришла открытка полевой почты. Доктора призвали на военную службу.

Молчаливый папá, огорченная Луиза.

Тоскливые, насыщенные душным зноем послеобеденные часы.

Никто не заходит, телефон молчит. В целях экономии папá ввернул лампочки послабее. В доме стало сумрачно, несмотря на лето, а мясо, которое Луиза покупала у мясника, было до того скверное, что приходилось варить его с брюквой. От этого комнаты пропахли кислятиной, и только в гардеробной маман, где сохранился смешанный запах камфары и духов, внезапное оскудение оставалось совершенно незаметно. Мария читала романы, зубрила французские вокабулы, а ближе к вечеру шла в ателье, где ее с нетерпением ждал папá. По всей видимости, он испытывал сходные чувства. Страшился надвигающейся катастрофы и, как раньше, когда его раздражал непомерный католицизм маман, старался приукрасить гнетущую атмосферу белыми клубами дыма.