Сорок роз - Томас Хюрлиман

Бог ты мой, папá выключил имя на крыше виллы, благородное имя Кац!

Спотыкаясь она помчалась по прибрежной лужайке, распахнула дверь ателье — и отпрянула. Ну и жарища! Чугунная печка гудела вовсю, стекла запотели, пахло дымом и гарью. Арбенц, без пиджака и воротничка, сидел на корточках перед раскаленной топкой, которая жадно поглощала стопки бумаги. Опустошив очередной скоросшиватель, он бросал его в громоздившуюся рядом кучу, содержимое отправлял в огонь и нарукавником утирал потный лоб. Мария не посмела ему мешать. Отошла к окну, приоткрыла створку — ах, как хорошо! Вон там, у балюстрады балкона, много лет назад стоял великий Шелковый Кац, ее дедушка. Его творения славились на весь мир. Танцевали на русских свадьбах, посещали в Аскоте скачки, а в Вене — премьеры «Бургтеатра». Он пронес имя Кац далеко на восток, в безбрежные земные просторы, и, говорят, иные дамы по шороху бального платья узнавали, что вышло оно из ателье Каца…

Сейчас шуршало и потрескивало в печи. Брат оказался прав. Сложившаяся за десятилетия картотека — окружности груди у дам, длина ног у господ — канула в огонь. Когда Мария обернулась, пальто и котелок, вот только что висевшие на вешалке, исчезли. Она вышла в переднюю, где ухмылялся фарфоровый арап, приоткрыла дверь и в щелку увидела Арбенца, который спешил прочь — только полы пальто разлетались. Как старая ворона, подумала она, и Арбенц правда оторвался от земли и с тоскливым карканьем, быстро замиравшим вдали, полетел прочь по туманной вязовой аллее.

Ворона оставила чистый стол: линейка, семь остро отточенных карандашей, плотно завинченная чернильница, начищенные перья, шеренга штемпелей и пресс-папье для промокания влажных красных циферок. Швейные машинки накрыты футлярами, шкафы освобождены, но на чертежной доске у высокого окна Мария обнаружила фантастический набросок. Должно быть, его сделал папá и предназначал для вечернего платья молодой дамы: подводный мир, где стилизованные дельфины несли русалок с волнистыми волосами сквозь леса вьющихся растений.

Ее наверняка ждут в доме, но Марию вдруг охватила усталость — нужно немножко отдохнуть. Она улеглась на зеленое сукно большого портновского стола, зажала ладошки между колен и стала слушать гул печи. Мало-помалу он затихал, жар угасал. Некогда знаменитое на весь мир ателье будет теперь спать глубоким, честно заслуженным сном, и, наверно, ей, последней из Кацев, можно тоже чуток поспать за компанию. В вышине, среди звезд, стояли погасшие буквы. Земля сделалась безымянной.

Предки

Жил-был чемодан, старый, тяжелый. Родом из Галиции, самой нищей среди коронных земель венского императора; он содержал в себе все имущество странника, который его нес: ножницы, кларнет, божественные книги и молитвенные ремни. Шагали они по земным просторам, странник и его чемодан, зимой скользили по льду, летом взбирались на холмы, чтобы послушать жалобы ветра, восхититься кульбитами жаворонков в вышине, а ночами полюбоваться мерцанием Млечного Пути. Перелезали через полосатые черно-зеленые пограничные шлагбаумы, а если опасались заплутать в лесу степных трав, то следовали за телеграфными проводами, что прорезали небо словно линейки нотного стана. Дороги терялись в жаре, дождевых шквалах и снежной круговерти, но, когда далеко на горизонте садилось солнце, латунные уголки чемодана взблескивали, напоминая усталому, измученному путнику, обмотавшему тряпками стертые в кровь ноги, о его мечте, о золотом Западе.

И вот однажды, на третий год странствия, туманно-багряным осенним вечером впереди, за озером, грозной, темной стеной поднялись Альпы. Чемодан тем временем успел изрядно полегчать, но более не пожелал сдвинуться с места. Останься здесь, сказал он страннику.

Здесь же болото, возразил тот, летом комаров видимо-невидимо.

Зато люди не станут тебе докучать, сказал чемодан.

А чем я на жизнь заработаю!

Ножницами, Кац, ты ведь портной.

И действительно, в пустом чемодане еще гремели ножницы. Ну вот, портной построил на берегу лачужку, крытую камышом, предложил в ближайшем городке свои услуги, обзавелся первыми заказчиками, познакомился с пригожей, чернокудрой девушкой и взял ее в жены. Жили они счастливо, родили сына, а поскольку были бедны и денег на покупку колыбели не имели, постельку для ребенка устроили в верном старом чемодане. Крепче всего мальчик спал на шелку, и мать, тетешкая сына, называла его своим милым котеночком,[12] Шелковым Кацем.

Как-то утром портной по обыкновению сидел на столе, только лицом был белый как снег, а рука с ножницами окоченела в камень.

— Наряд усопшего, — сказала мать сыну, — его дела, добрые и дурные, а также истории, какие станут о нем рассказывать, опять-таки добрые и дурные.

Сын обул отцовы сапоги, надел отцову шляпу, которая съехала ему на нос, и отправился в городок, дабы сообщить всем и каждому о случившемся.

— Вы знаете портного, люди? Мастерская у него на болоте. Ночи напролет он трудится, и, лежа в чемодане, я слышу щелканье его ножниц. Однако нынче утром…

— Кто ты такой?

— Его сын.

— Как твое имя?

— Шелковый Кац.

— Чего ты хочешь, Шелковый Кац?

— Могилу для отца.

Просьбу отклонили. Здешнее кладбище, объяснили ему, предназначено для христиан, а коли ему требуется могила, надобно ехать в большой город, где у евреев есть свое кладбище. Но до большого города путь неближний, и сын устроил могилу подле лачуги. Сверху он водрузил камень, выбил на нем имя, а под именем — шестиконечную звезду. Чтобы не дать болоту поглотить могилу, они с матерью насадили вокруг многие сотни ивовых черенков. Ивы высосали воду, превратили берег в хорошую, твердую почву. В скором времени там выросли и березы, осеребрили своим отблеском камышовую крышу, отовсюду слетались птицы, строили гнезда, выводили птенцов, распевали песни. Место, выбранное чемоданом, расцвело как райский сад.

Ателье освещали высокие окна. Там, где освещение было лучше всего, стояла чертежная доска, а у двери, выходящей на восток, восседал за конторкой г-н Арбенц, бухгалтер. Кроме того, в комнате размещались швейные машинки, два длинных портновских стола и несколько верстаков для мастеров, изготовлявших зонтики и шляпы. Все работало быстро, бесшумно, и, если б не стрекот швейных машинок, можно бы подумать, что в ателье совершают некие благочестивые обряды. Шелковый Кац, который за считанные годы привел унаследованную мастерскую к расцвету, ходил в зеленом плюшевом жилете, желтом галстуке и лиловом приталенном фраке с большими красными пуговицами. Когда он выходил на террасу, слуга накидывал ему на плечи меховую шубу, а от солнца его защищал шелковый зонтик, разумеется собственного производства. Он всегда имел при себе ножницы и бритву и, как правило, умел одним-единственным нюансом придать платью изысканность, которая заставляла дам ахать от восторга. Шелка он оценивал по запаху и, Бог свидетель, любил их куда больше, чем самое красивое тело, облаченное в созданные им наряды. Приглашений он не принимал, прогулки совершал разве что ночью, а голову обнажал главным образом в целях рекламы: демонстрировал местным, что цилиндр, изготовленный в его мастерской, отбрасывает в свете газового фонаря ровно восемь бликов, как у джентльмена из лондонского Сити.

Однажды светлой лунной ночью Шелковый Кац гулял по кладбищу, что раскинулось на склоне по-над городком, и, наверно, спрашивал себя, что ему нужно здесь, где отцу его отказали в погребении. Вдали он видел свою собственность — сложенный из красного фабричного кирпича особнячок и пристроенное к нему ателье. За пределами городка, на уединенном берегу северной озерной бухты. Вот тогда-то Шелковому Кацу внезапно пришла в голову замечательная мысль. И он распорядился установить на гребне крыши громадные, в два человеческих роста, буквы, составившие его имя — Кац. Конечно, выглядело это, скорее всего, странновато, но ему ли обращать внимание на городские пересуды, вот уж нет, ведь к тому времени слава его разнеслась далеко в глубь бесконечных просторов, где некогда странствовал с чемоданом его отец. Все, кто в российских усадьбах, в австро-венгерских казармах, на польских променадах желал быть à la mode,[13] носили платья, шляпы и зонтики от солнца из ателье Каца.

На Востоке он был знаменит, награжден орденами и время от времени, подготовив коллекцию образцов, всенепременно объезжал свой рынок сбыта, путешествовал от салона к салону, от усадьбы к усадьбе. За несколько недель книга заказов заполнялась до отказа, и он возвращался домой. Как-то раз на обратном пути, когда поезд по обыкновению опаздывал, Шелковый Кац, чтобы скоротать ненавистное ожидание, устроился в буфете заштатного железнодорожного вокзала, за уставленным снедью столом, в окружении нескольких услужливых официантов. Как вдруг раздвинулась портьера, зашуршали тафтяные юбки, каблучок высокого башмачка задал такт — и Шелковый Кац обомлел.