Клеменс - Марина Палей

Но скручивание пахитоски – это еще половина ритуала, притом не самая мерзкая. Затем наступает собственно табакокурение. Если она, супруга то есть, находится дома или в гостях – в "интеллектуальном кругу"

(под ним надо понимать моих же знакомых, которых она за мной всегда донашивает; своего круга у нее нет), – то проделывает она это в стиле а-ля "независимая" ("таинственная", "многоопытная",

"самодостаточная", "роковая") женщина (дама, куртизанка, гетера, конфидентка хозяйки). Здесь очень важны варьирующие положения, точней, соотношения и конфигурации всех компонентов этого захолустного водевильчика: "чувственно раздутых" ноздрей, лучезапястного сустава (который она выдрючивает так и эдак, в надежде придать своей лопатообразной кисти выражение "небрежной элегантности"), громоздких ее пальцев, которые она вытягивает, бессознательно пытаясь их как-то "утоньшить", бесцветного входа в перекошенный (выпускающий дым) рот, и, конечно, узоров самой струйки дыма (вензеля, колечки, монограммы, кабалистика). Ну, ты все это видел.

("Моя любовь не струйка дыма…" Да уж… Какие еще детали нелюбви отберет мое униженное ею же, нелюбовью, зрение? слепые нелюбовью глаза?)

У нее нет никакой воли, у моей жены. Она бесхарактерна, как обвислая швабра. Это такая швабра, которую окунули в кипяток (стерпит), чтобы вымыть захезанный в сортире пол (съест). Она выдрючивает из себя

"независимую" – между тем как каждые четверть часа она смертельно зависит от какого-то кусочка говна, который мелкотрясущимися руками, с безобразной алчностью олигофренички закручивает в облизанную ею бумажку. (Нашла что лизать, идиотка.) Бросить это смехотворное рабство она, разумеется, не в силах. Какие там у нее, у этой мокрицы, "силы"?

Но и это не важно. Самое важное – конкретная причина, из-за которой она начала эту комедию с курением. Уверен, что она помнит.

…На третий же день нашего гнусного брака она по-бабьи приревновала меня – не помню, были к тому реальные основания или нет, – это не имеет значения, потому что в любом случае ее я не любил, не люблю и любить не смогу; она это знает. Коль была бы она женщиной полнокровной, без этих мерзких кривляний и претензий, идущих от слабодушия, будь она хоть рыночная торговка – просто естественная сильная женщина, естественная в своих сильных (любого свойства) проявлениях, – что бы она в досаде своей великой сделала? Видимо, что-то из этого набора: разбила бы сервиз, окно, винно-водочную тару, физиономию супруга, загуляла, забеременела на стороне, убила, покончила с собой. Действия все сильные, непридуманные, весомые. И я бы такой бабе засимпатизировал, будь она в своих телесах хоть о шести пудах прогорклого жира.

Готовить, как ты мог заметить, она не умеет, не любит и – более всего! – боится, как чумы, быть застуканной за этим

"неинтеллектуальным" занятием какими-нибудь знакомыми. Как восстанавливать тогда из праха имидж "интеллектуальной, гордой, независимой женщины"? (Вот идиотка, прости Господи! корова худосочная!) У нее вообще – видимо, с рождения – наблюдается какая-то окаянная неспособность приготовить даже что-нибудь самое элементарное – даже когда это по всем статьям "позволено общественными наблюдателями": например, в день рождения сына. Она умудряется испортить самые простые, я бы сказал, простодушные продукты, переводя их в нелепые, обязательно украшенные какими-нибудь зелеными перьями, голубыми скорлупками и золотыми кудрями лимона (ее вкус в целом) антиперистальтические салатики: отведав ложку такого яства, гости, два пальца в рот, срочно бегут до отхожего места, дабы антиперистальтике посильно помочь. Причем я имею в виду не то чтобы там суп принтаньер, или всякие там фрикасе, или, скажем, маседуан де фрюи, но и обычный бутерброд она готовит с натугой – и, подкатывая глаза, квохчет: "Ах, если б у меня была домработница…" ("Зачем?! – хочется закричать мне. – Чтобы отверзать тебе сонные вежды в два часа пополудни?!") Более того, она даже не понимает, что гостей, коль скоро они появляются, надо накормить. Ты помнишь, как в день ее рождения к нам зашел мой хороший приятель, армянин? И как она – вертляво, визгливо – стала домогаться от него

"кавказских тостов", напрочь не понимая, что за голым столом, на который разве что покойника класть, тосты малоуместны? Помнишь, приятель смотрел на меня тогда с плохо скрываемой жалостью? Поэтому, как ты тоже, видимо, смог заметить, готовлю я всегда сам, невзирая на степень усталости, состояние здоровья (и с микроинфарктом, и с переломанными ногами готовил) – но это, так сказать, рутина. А больше всего меня "достал" один эпизод.

Пару лет назад ко мне в гости приезжала двоюродная сестра, довольно известная фортепьянная исполнительница, с годовалым ребенком и мужем, тоже музыкантом. Они только что совершили перелет с Сахалина и валились с ног. Моя благоверная пребывала тогда дома, в отпуске, который, надо сказать, мало чем отличался от ее "трудовых будней", – эта многомудрая моль устроилась так, чтоб продирать глаза не раньше двух часов дня.

Когда я вернулся к вечеру из редакции (сдавал перевод), то застал следующую – вполне жанровую – картину: все четверо сидели за столом – абсолютно пустым. Ну, это если не считать вазочки с жареными орешками, бутылки с минеральной водой и, конечно, пепельницы. Было ясно, что дизайн сервировки выполнен женой: именно так она понимала европеизм. Она сидела прямо напротив голодного семейства, своим уродливым лицом ко мне, и, нимало не смущаясь присутствием ребенка, пускала сизые кольца. Я встретился с ней глазами. Это длилось миг, ибо тут же, подкатив их (в стиле "Вера

Холодная"), она отвела их. Еще бы: дама, которая так "изячно" курит, погружена – кошке понятно – в "свой собственный, загадочный, никому не доступный мир". Возникла пауза, за время которой гостям было ясно дано понять: настоящая интеллектуалка не ждет мужа с работы, не встречает его, не кормит – она живет своей собственной, суверенной, самодостаточной жизнью. ("Правда, почему-то в квартире мужа!" – хотелось выкрикнуть мне.)

Гости все поняли. Думаю, моя сестра поняла положение вещей даже раньше. Поэтому она, передав ребенка своему мужу, вскочила, ласково назвала меня домашним моим именем, спросила (по-родному так спросила!): "Есть хочешь?" – и, не дожидаясь ответа, как хозяйка, пошла в кухню.

Никогда не забуду этого унижения. Сестра была у нас впервые, она даже не знала, где что лежит, – и вот меня, пришедшего с работы, будет кормить не жена, а по сути, заезжая гостья… Почему? То есть она в нашем доме будет готовить ужин на всех (сами-то они не жрали часов двенадцать, ребенок лишь погрыз полупустую материнскую грудь и, слава Богу, уснул с устали) – а через час я приведу из садика сына, и жена так же "отрешенно-загадочно" будет смотреть на него сквозь табачный дым… Прямо-таки жуть как "загадочно" – причем ровно столько по продолжительности, чтобы – еще раз – успели оценить гости.

"Сволочь! – хотелось крикнуть мне. – Ах ты, скотина!"

Но я – как всегда – не крикнул. Этот крик, как и прочие неисторгнутые звуки и непроявленные чувства, начал медленно гнить – с тем, чтобы отравлять мне кровь, чтобы затем я, индивид с отравленной кровью, отравлял жизнь окружающим – вообще окружающую среду… Нет, видно, ежели исторгать ядовитые крики – причем исторгать их вовремя, – урону экологии все же поменьше…

Но жена, видно, о чем-то таком с беспокойством догадывается (ах, если бы можно было убрать свидетелей! физически убрать, чего там!), потому что иногда в произвольных, так сказать, формах закрепляет – для особо непонятливых – самую суть своего "гордого, независимого" положения. Однажды я оказался, на свою беду, случайным слушателем такого диалога. Дело было перед моим днем рождения, у жены сидела подруга моего приятеля. "А сколько ему исполняется лет?" – спросила гостья. Последовала пауза. Очевидно, жена, выдерживая сцену, пускала колечки дыма. "Сколько ему исполняется?" – повторила приятельница. "А, не помню…" – донесся до меня голос жены – голос, демонстративно проталкивающий преувеличенный зевок. Наступила еще одна пауза – уже, видимо, иного качества… В теории драмы (по Аристотелю) такой эффект считается самым сильным: зритель (слушатель) все уже знает, а персонаж – нет, отсюда сокрушительный эффект бессильного сострадания по отношению к ни о чем не ведающему персонажу. (Хотя жалеть надо, конечно, всезнающего.) Так вот, персонаж, то есть гостья (я это отчетливо слышал), даже пискнула от изумления… Раздались шаги моей жены, направляющейся в другую комнату… Через пару секунд жена вернулась…

Послышался тихий шелест – и нервный смех гостьи… "Тридцать восемь, что ли, – небрежно сказала жена. – Ну да (шелест), тридцать восемь".

Я, на свою беду, уже все знающий зритель – не ведая, конечно, конкретного текста этой мизансцены, – давно однако успел наизусть изучить героиню, а потому видел словно воочию: жена ходила за моим паспортом. Сходила, принесла, демонстративно развернула. Пустила свои коровьи колечки. Прищурясь (как бы совсем плохо различая), взглянула на дату…