Тетради для внуков - Михаил Байтальский

Ранним сентябрьским утром я ехал из Нальчика в Пятигорск. Из окна автобуса на лиловом западном небе виднелись темные зубцы Кавказа. Дорога идет с юга на север, и восходящее солнце оказалось справа и позади автобуса. Я видел только широкую полосу неба и гор. Становилось светлее, облака раздвинулись, стали светло-серыми, светло-сиреневыми и сизыми с белым. Лишь далеко справа, у самого нижнего края, они еще ходили густыми клубами, словно где-то разгорался невидимый костер; огня еще нет, он прячется в самой глубине хвороста, перебегая по нижнему ярусу чуть заметными оранжевыми ящерицами… А вверху, над кучей смолистых веток, догоняя, подталкивая и обволакивая друг друга, катятся, кружатся белые шары дыма… Так и серые горы дымились по всему хребту.

Заря за нашими спинами поднялась чуть выше – и внезапно, в какой-то неуловимый миг пейзаж будто разорвался надвое. Длинная, с изрезанными краями трещина, похожая на широкую реку, пролегла с юга на север, отделив небо от гор. Она была ярко-голубого цвета, цвета южного неба, каким никогда не бывает небо на севере.

Ослепительная голубая река с изрезанными берегами текла в утреннем небе. На одном берегу ее очутились сиреневые с белым облака, на другом – облитый светом горный кряж. Темные клубы невидимого костра посветлели, разбежались, стали тонкими и прозрачными, бело-розовыми и светло-серыми.

Но и серое с каждой секундой, с каждым поворотом шоссе розовело. Облака развевались и сплетались, верхний берег небесной реки становился все более розовым и сиреневым, а другой ее берег, высветленный солнцем, становился все отчетливее. Вдаль уходили белые горы, перерезанные тенями ущелий, а прямо передо мной, на высоком снежном склоне, заслоняя от глаз все остальное, стояли рядами и уступами дома, одни дома. Быть может, я видел обычное горное селение, но в лучах восхода, окутанное серебряным туманом, оно потеряло свои обычные очертания и приобрело фантастические размеры.

Я различал белые, сияющие на солнце стены, темные пятна окон и дверей, островерхие красные крыши. Видение дрожало в тумане, но, несмотря на свою призрачность, не походило на читанные мной описания миражей в пустыне. Дома не висели в воздухе, а стояли на горном склоне. Неправдоподобна была лишь их величина, но в горном воздухе луч может преломиться по-особому…

Серебряная дымка становилась прозрачной, дома вырисовывались все ясней, но не уменьшались. Чудилось: вот-вот выйдут из дверей проснувшиеся богатыри-нарты, извечные жители этих вольных гор и примутся за свои повседневные богатырские дела.

… Голубая река расширялась, проглатывая свой облачный берег. Облака, как осколки камня, осыпались и тонули в небесном потоке… Солнце било уже в правые окна автобуса. Он сделал поворот, вошел в ущелье – и видение скрылось.

Оно и сейчас стоит перед моими глазами, прекрасное и неописуемое. Жители этих гор видят его каждое утро. Доброе ко всем солнце будит их спозаранку. Мало ли людям такого неба? Когда поймут они голос красоты?

Эти горные селения – возможно, и то, которое я видел, – веками населяли балкарцы. После их выселения небо осталось голубым, но люди изменились: души их замутила ненависть. Оказывается, в наши дни легче всего разбудить ненависть национальную. Империалисты где-то там, а в их "пособники" можно зачислить любую малую народность. Вот они – всем видны, всем знакомы, и они всюду, куда ни взгляни.

Мой друг, Ефим Мендеелевич, он же Менделевич, отбывая свой срок в лагере, менее всего "отсиживал" его. Он не стремился в "придурки" – записывать карандашом то, что другие наработали лопатой. Он без пышных слов защищал свое человеческое достоинство единственным способом, каким располагал: не искать легкой работы. Тем самым он, вовсе не ставя себе такой цели, защищал достоинство своего народа. Он был яростным противником сионизма (в его правильном, неискаженном значении) – просто честный человек.

Много нового родилось в этом вопросе. В годы моей молодости Эдуард Багрицкий мог взять в герои Иосифа Когана, который улыбается и перед лицом смерти, поправляя свои окуляры. Затем пришло время, когда Никита Сергеевич мог позволить себе пускать намеки насчет "бродячего народа" и рассказывать странную историю о некоем Когане, якобы служившем переводчиком при штабе гитлеровского генерала Паулюса и плененном под Сталинградом.

Эта басня опровергается книгой немецкого писателя Александра Клюгге, составленной исключительно из документов. Она называется "Описание одной битвы". Согласно документам, Когана-переводчика не было в штабе Паулюса. Вот, например, запись: "24.1. Капитана фон Н., знающего русский язык, снова вызывали в штаб армии и приняли, как герцога. Подавали кофе, сигареты и французский коньяк. Капитан будет находиться в штабе армии в качестве переводчика…" Но, может быть, капитан фон Н. и есть еврей Коган, загримированный под немецкого дворянина?

Миллионы людей читали в газетах весьма авторитетную речь о переводчике Когане и, естественно, поверили ей. Книгу же немецкого писателя читали в нашей стране очень немногие – и вряд ли кто и приметил эти строки о капитане фон Н. Но след от злословия без доказательств остался в людской памяти.

Я вовсе не утверждаю, что евреи – сплошь ангелы. Как и среди других народов, есть и у нас свои подонки, способные и на донос, и на измену, и на работу в качестве переводчика. Но разве ими определяется лицо народа? Невозможно не сопоставить отношение к Коганам в эпоху Багрицкого и в эпоху Хрущева.

Если твой народ третируют (открыто ли, прикрыто ли – все равно), а ты делаешь вид, что тебя и твоих детей это не касается, то ты раб и ничтожество. Поэтому я не имею права обойти этот вопрос и не ответить оскорбителям. Чувство своего национального достоинства, особенно перед лицом оскорбителя, неотделимо от человеческого достоинства. Да и патриотизм, если вдуматься, неотделим от этого чувства.

Генрих Гейне в молодости крестился, что по тем временам означало полное отречение от еврейства. Но когда в Германии вместе с волной реакции поднялась и мутная пена антисемитизма, великий поэт не побоялся обратиться к еврейской теме и написал "Донью Клару", "Диспут", "Иегуду бен Галеви" и другие блестящие творения. Заступиться за оскорбленных – долг каждого честного человека. И особенно писателя, будь он русский, еврей или турок. Ни Короленко, ни Назым Хикмет,[97] ни Паустовский не могли пройти мимо, видя, как кого-то топчут в грязь.

Мой скромный садик с несколькими яблонями постоянно возвращает меня к мысли об Эдеме и яблоке познания, а тачка, в которой я вожу навоз и землю, не дает забыть чистилище и рай. Рай наверняка находился в тропическом поясе. И там росли лианы.