Тетради для внуков - Михаил Байтальский

Но изредка, в вечерний тихий час, пред ним вставало детство и мать, согбенная в заботах, и младший брат… Где он теперь? Твердит ли он по-прежнему: "Я тоже человек перед Аллахом"? Иль гордость потерял в бесчисленных трудах на выжженной земле неведомого края, куда ушел в неистовом порыве, чтоб человеком стать перед Аллахом?

Аллах велик – но трудно жить в далеком том краю. За маленькое поле, что младший поливал своим соленым потом, он уплатил и золотом, и кровью. В камнях кишели змеи, а холм, где он свой дом построил, так издавна и звался "Скорпионов холм". Он уничтожил змей и скорпионов, но люди, ослепленные Аллахом, коварней змей и злее скорпионов. И, подползая к низенькой ограде, они пускали стрелы в играющих под пальмою детей.

Но старший мало знал об этой жизни. Лишь изредка, случайно доходили к нему скупые вести – с ложью пополам – из дальнего неведомого края. Однажды выпал час ему свободный, и снова встали перед ним виденья детства, и захотелось брату написать. Он очинил гусиное перо и начал так, как правоверному пристало начинать:

"По милости Аллаха я, старший брат, привет мой шлю тебе. Аллах тому свидетель, что мой привет идет от сердца, и да войдет, молю всевышнего, он в сердце и тебе. Так пусть летит он…" Но только что он вывел последние два слова, как застучали в ворота и громко стали звать:

– Эй, где ты, поскорее! Иди, кузнец, там прибыли посланцы из-за моря и в кузницу тебя зовут!

И он оставил лист начатый, перо свое оставил на столе и поспешил к посланцам из-за моря… Те заказали множество оружья, мечей и стрел, летучих стрел побольше! Аллах велик – неверных мы изгоним!

Он слово дал исполнить поскорее. И день, и ночь, не отдыхая, ликующе звенел среди базара его благословенный небом молоток, и дым горна клубился под голубым шатром небес, у самых ног Аллаха.

Все выполнил кузнец к назначенному сроку. Запасы угля сжег, и все, какие были в доме перья, употребил на оснащенье стрел. Таков ведь был заказ: летучих стрел побольше.

Все выполнил. Оружие на славу получилось, довольные посланцы, увезли его, клянясь в любви и дружбе кузнецу. Письмо же начатое где-то затерялось. Быть может, глупый подмастерье его схватил – разжечь потухший горн. И про него забыл кузнец, спеша в трудах, угодных для Аллаха, найти добро и счастие себе, на страх и поучение неверным.

Допустит ли Аллах, который для свидетельства был призван, чтоб не достигла брата братнина любовь, не долетел привет от сердца к сердцу, и не сбылась благочестивая молитва?

Не знал кузнец, что в эти дни для младшего настала пора жестоких испытаний. Уж в окна залетали стрелы. Уже и часу не было покоя. Во всей деревне женщины рыдали над малыми детьми, убитыми залетною стрелой. Деревня поднялась против убийц – со всеми вместе шел и младший брат. А к вечеру его доставили домой с стрелою в сердце. И вынули ее и удивились невиданному оперенью: перо с очиненным концом, и капелька чернил на кончике пера засохла, как будто им лишь начали писать, и надо только капельку смочить его, чтобы закончить какую-то строку, какие-то слова…

Нам не постичь путей Аллаха!"

Легенду я привел на память, но стих из Корана точен: сура вторая, стих 187. "Соблазн хуже, чем убиение" – совершенно современная идея!

51. Воркута – моя альма матер

Лагерная амальгама составлялась из действительных преступников и преступников сфабрикованных. В последнюю категорию скорей других попадал тот, кто позволял себе думать. Херсонский электромонтер Леня, автор анонимного письма Сталину, был человек не очень грамотный, но думающий. Даже тех, кто только вступил на путь сомнений, следователь просвещал в кратчайший срок с помощью киловаттной лампы, мата и прочих агитационно-пропагандистских средств.

Не на воле, а в заключении мы думали вволю, анализируя и – когда была возможность – обсуждая то, о чем до ареста мы мало знали и того меньше говорили.

В подмосковном лагере я встретил много настоящих людей. Между моим ахтарским начальником (тем, что уволил меня за совсем крохотную правду) и этими моими новыми знакомыми лежала целая пропасть. Он – инженер, и они – инженеры. Дело не только в том, что он – самоснабженец и вор, а они – ненавистники мошенничества и туфты. Дело еще и в том, что высокий нравственный уровень создает новые интересы, которых у самоснабженца нет и быть не может.

Под новый 1951 год мы с Александром рассуждали о том, что принесет нашей стране вторая половина двадцатого века. Мы видели, как сталинизм пытается разрезать надвое яблоко познания: одна половина– познание законов природы и вторая – познание законов истории. Он задался несбыточной целью: привлечь таланты в технику, в создание непосредственно нужных государству вещей, но оставить общественные науки в руках бесталанных и послушных популяризаторов. Не менее ясно видели мы, что разрезанное пополам яблоко гниет все; лучшее тому свидетельство – судьба кибернетики и генетики. И приходит день, когда вполне равнодушный к социологии техник задает себе вопрос: как же так получается? В тот день он забывает поехать на футбол, доныне успешно помогавший ему заглушать интерес к яблоку, которым искушал его коварный змий-искуситель.

Предвидение этого неизбежного дня вселяло в нас бодрость. Не только потому говорили мы себе "ложь погибнет", что совести человека свойственно верить в торжество правды, и не только потому, что связывали свою желанную свободу с победой правды. Лишенные свободы, мы поневоле должны были днем и ночью обдумывать вопросы, бывшие далекими от нас на воле: о связи всякой науки с истиной, о неделимости яблока познания.

Кто же, ответьте мне, настоящий оптимист? Мы, осужденные на бесконечные сроки заключения, но и в самые мрачные годы не терявшие уверенности в конечном торжестве истины, или те, кто называл свой оптимизм "жизнеутверждающим", когда за их спиной отнимали жизнь у людей, утверждавших красное знамя над Россией? Мы или те, кто, отлично зная об уничтожении книг и подделке истории, тешит себя мыслью, что обманутые никогда не прозреют? Кто из нас не для показухи, а всем сердцем верит в революционный разум масс? Кто глядит вперед, а кто – назад?

Наш оптимизм светил нам и во мраке черного ворона. А их оптимизм – не что иное, как приделанные к этому ворону фальшивые окошки с белыми занавесочками.

Обо всем этом давно пора сказать полным голосом. Свобода слова – выражение, считавшееся при Сталине подозрительным – касается всех до единого граждан. С ней связаны и реальность социалистической демократии, и вопрос о зарплате, и положение женщины, и все повседневные наши дела. Сельское хозяйство давно можно было поднять до высочайшего уровня: экономические предпосылки для этого были. Самый рядовой колхозник понимал, в чем корень зла, но МОЛЧАЛ. И колхозники, избранные в Верховный Совет тоже понимали и тоже – молчали. Почему? Отсутствовала свобода слова – каждое замечание о любом действии правительства приравнивалось к его дискредитации. Свобода слова при социализме – это практическая (а не только декларативная) возможность открыто критиковать действия любого своего избранника – без опасения, что тебя за это потянут.