Покуда я тебя не обрету - Джон Ирвинг

Джек же рыдал.

– Мальчишка Нильс? – Как же, все носили его на руках, вся крепость, – вспомнил Матс. – А твоего отца носила на руках вся семья Рингхоф; поэтому-то случившееся и стало такой трагедией. Никто не винил Уильяма в смерти Нильса, но Карин в брате души не чаяла и, конечно, не могла смотреть на Уильяма теми же глазами, что и раньше. Даже комендант сочувствовал ему, но сам был раздавлен – получилось, он в один миг потерял обоих сыновей.

– Где они теперь? – спросил Джек.

Подполковник Рингхоф ушел в отставку, он совсем старый, живет в городке Фредериксберг, там много стариков. Карин так и не вышла замуж и уехала, преподает в Оденсе в отделении Королевской датской консерватории.

Оставалась последняя тайна копенгагенского эпизода – почему Уильям поехал за Алисой и Джеком в Стокгольм. Конечно, Джек понимал, отцу было бы невыносимо больно, даже невозможно оставаться в Цитадели, но зачем ехать вслед за ними, если Алиса только что нанесла ему такой чудовищный удар?

– Как зачем? Чтобы видеть тебя, – ответил Матс. – Как еще он мог тебя увидеть, Джек?

– Она же спятила, правда? – спросил Джек. – Моя мать была чертова сумасшедшая!

– Лассе мне раскрыл глаза на одну вещь, – сказал Матс. – Он как-то сказал, что «органисты делаются органистами потому, что однажды в жизни встречают другого органиста».

Джек не понял, Линдхардт продолжил:

– Ну а многие женщины теряют рассудок потому, что не могут забыть свою первую любовь. Разве это так сложно понять?

Джек поблагодарил Линдхардта за рассказ и за музыку. Из Цитадели Джек вынес разочарование – он так и не увидел ни одного солдата, наверное, они в дождь не выходят из казарм. Еще он вынес ярость и ужас и чудовищную печаль – такие же, наверное, какие пережил его отец; Джек попытался вообразить себе, что чувствовал папа, отправляясь вслед за ним и мамой в Стокгольм.

Сев на паром, он стал думать, какие еще открытия ждут его – что еще налгала ему добрая мама, где еще она обвела его вокруг пальца? К примеру, в Копенгагене его спас, оказывается, не самый маленький солдат, а мальчик; а потом добрая мама сделала все, чтобы его спаситель расстался с жизнью. Джек помнил, как их спас шведский бухгалтер; интересно, правда это или ложь? Кого милая мама сжила со свету в Стокгольме?

До чего лживы наши воспоминания; мы храним в памяти не фотографии, а раскрашенные открытки. Пушистый нетронутый снег, рождественские свечи в окнах; только ран, зияющих в телах и душах детей, не видно. Джек был уверен: то, что он помнит про стокгольмскую церковь Ядвиги Элеоноры, про ее золотой алтарь, про встречу с Торвальдом Тореном, юным шведом-органистом, – все это искажено, неверно, не происходило в действительности.

Торвальд, однако, оказался реальным, Джек сразу его узнал. Но Уильям не спал ни с одной хористкой, не говоря уже о трех! Алиса выдумала Ульрику, Астрид и Венделу из головы, поэтому, конечно, Джек и не помнил их лиц. В Стокгольме его папа соблюдал целибат не хуже католического священника – ну, почти.

Церковь Ядвиги Элеоноры была лютеранской, Торвальд очень обрадовался, получив Уильяма в помощники; Уильям был старше и многому его научил. Но долго это не продлилось – Алиса, не теряя времени даром, в два счета настроила всю паству против Уильяма, изобразив его неверным мужем и беглым отцом.

– Я, конечно, старался как мог, каждое воскресенье убеждал людей в обратном, – сказал Торвальд Джеку, – но ничто не могло затмить образ твоей мамы с тобой в «Гранд-отеле». Ее там видели все, буквально все, и занималась она не чем-нибудь, а снимала клиентов, и, конечно, это была не жизнь для тебя – ты же был как зверь в зоопарке, как картина на выставке! И там, в «Гранде», и на озере Меларен, где ты катался на коньках с папиной любовницей, – мама тебя водила по городу как диковину!

– Что? – переспросил Джек.

Не мог же Торвальд назвать жену Торстена Линдберга папиной любовницей! Ее звали Агнета Нильсон, она просто любила свою девичью фамилию, так помнил Джек.

Торвальд Торен покачал головой.

– Джек, лучше тебе поговорить с самим Торстеном Линдбергом, – сказал он.

Джек так и планировал сделать, просто встретил Торвальда первым – зашел в церковь. Линдберга, оказалось, найти не сложнее – он по сию пору завтракал в «Гранде».

Разумеется, Агнета Нильсон никогда не была замужем за Торстеном – тот вообще был гей, всю жизнь. Агнета преподавала хоровое пение в Королевской консерватории в Стокгольме, Уильям был ее любимый ученик. В скорби по Нильсу Рингхофу – и по Карин, которую Уильям глубоко любил, – он искал покоя и нашел его в объятиях женщины постарше.

Если папа хочет видеть сына в Стокгольме не только за завтраком в «Гранд-отеле», то, настояла Алиса, он должен отправить свою любовницу на каток кататься с Джеком.

Джек хорошо помнил фразу по-английски и по-шведски, которую его заставила заучить мама:

– Если у вас есть немного времени, у меня есть комната и оборудование (Jag har rum och utrustning, om ni har tid).

Да, хорошенький танец заставила их – и Джека и папу – танцевать добрая мама!

– Разумеется, она все это делала сознательно; когда нужно было кого-нибудь помучить, у нее голова отлично работала! Она только и мечтала, как сделать им побольнее – и папе твоему, и бедняжке Агнете, – сказал Торстен Линдберг Джеку за завтраком в «Гранде». – Я уверен, твоя мамаша знала, что у Агнеты больное сердце; наверное, это ей твой папа рассказал – разумеется, без малейшей задней мысли.

– Агнета умерла? – ахнул Джек.

– Да, она умерла. Пугаться не надо – она умерла годы спустя, ничего драматического, не на льду. Я даже не хочу сказать, что катание с тобой ускорило ее гибель.

– А история с директором отеля?

– Какая история?

– Ну, он вроде деньги вымогал у мамы, нет?

– Разумеется, нет. Она его соблазнила, а затем всем об этом рассказала, выставила историю напоказ – для того, наверное, чтобы лишний раз обесчестить твоего отца в глазах окружающих, другое дело, что в действиях Алисы вообще не было никакой логики, на мой взгляд.

Тот факт, что Торстен Линдберг гей, нормальный человек определял за километр, но разве мог это понять Джек в свои четыре года? Бухгалтер не изменился ни на йоту, те же габариты, тот же аппетит. Джек и сам ел немного больше обычного – не потому, что был растроган нахлынувшими воспоминаниями (в былые времена он тут наедался, как Робин-Бобин-Барабек, правда, как он теперь понял, на самом деле играл роль в спектакле для папы), а потому, что ему нужно было набрать вес для будущей роли неудачливого сценариста, но успешной порнозвезды в фильме по «Глотателю».

После завтрака Джека едва не стошнило (с непривычки), но он сумел попросить у Линдберга показать ему иерихонскую розу. Джек думал, в мире есть прочные вещи, на которые он может опереться, и иерихонская роза – среди них, особенно та, что делала его мама.

– Какую еще розу тебе показать, Джек?

– Ну ладно, давай тогда хотя бы рыбу. У тебя на руке, если я правильно помню, японская татуировка, рыба.

– А-а, моя рыба, которая плавает в воздухе! Конечно! – воскликнул Линдберг. – Ты хочешь видеть мои татуировки, ну конечно я тебе покажу!

Они поднялись в номер Джека; в общем, он хотел посмотреть только на розу, ну и еще на работу Дока Фореста – трехмачтовый клипер с морским змеем, плывущий по груди Торстена, тот самый, что, по словам Алисы, был лучше корабля на груди покойного Чарли Сноу.

Джек, впрочем, подумал, что не должен теперь верить ни единому слову, когда-либо сказанному мамой. Слава богу, работа Дока Фореста оказалась именно такой, как Джек ее запомнил, – разве мальчишка забудет парусник, пожираемый морским чудовищем? Глаз тоже никуда не делся с задницы Линдберга – только на этот раз Джек понял, что это, конечно, откровенно гейская татуировка (ну еще бы, если глаз смотрит в щель между ягодицами!), как и пара к ней, след от поцелуя. Лучше всего, впрочем, Джек запомнил рыбу на руке (хорошая работа и без гомосексуальных намеков).

А вот иерихонскую розу Джек не увидел, мама лишь рассказывала, как работает над ней. И конечно, оказалось, что это никакая не роза. В самом деле, зачем «голубому» цветок со скрытым влагалищем? Роза у него на теле имелась, кто бы спорил, но вот торчащий из нее половой член никак нельзя было называть «спрятанным» – он скорее рвался из цветка наружу!

– Как-как ты назвал эту татуировку? – переспросил Торстен Линдберг.

Джек не знал, как назвать такую версию иерихонской розы, – разве только «иерихонская труба»; поэтому решил промолчать.

Джек обнаружил еще одну неточность в своих воспоминаниях. У Торстена, казалось ему, есть на теле обнаженная девушка от Татуоле – та самая, с перевернутой бровью вместо лобковых волос. Девушка в самом деле обнаружилась – только вместо брови у нее тоже был член.

– Я видел все твои фильмы, все до единого, и по многу-многу раз! – восхищенно признался Торстен Джеку. – Я не стану пересказывать, что говорят про тебя мои друзья, зачем тебя лишний раз смущать. Скажем так – они без ума от тебя в женском платье! А самый, конечно, смак – это знать, что под платьем ты мужчина!