Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки - Дмитрий Спивак

Последнюю из своих исторических книг О.Д.Форш написала, приняв все меры предосторожности – от цитаты из Ленина, предпосланной тексту, до заключающей его выдержки из Герцена. Повествующий о подготовке восстания декабристов и его крахе роман «Первенцы свободы», писавшийся в 1950–1953 годах, отвечал строгим требованиям советской критики. При чтении романа, возникает впечатление, что декабристы смутно предвидели дальнейший ход русского освободительного движения и с удовольствием приняли бы участие в пролетарской революции, если бы Провидение воскресило их столетием позже. В своих разговорах участники тайных обществ постоянно обращаются к опыту Великой Французской революции. При этом они понимают, что можно вооружить чернь и одним махом добиться успеха, но этот путь для них категорически неприемлем. Другое дело – тактика бонапартизма. В самом начале романа один из вождей заговорщиков отзывается о ней с одобрением: «Еще Пестель публично, на заседании членов Общества, произнес во всеуслышание, что правильное развитие революционной мысли в России должно привести непременно к цареубийству и по крайней мере – к десятилетней диктатуре новой власти для того, чтобы удержать все завоевания революции». Ниже по тексту романа, Пестель высказывается еще более прямо: «Уж если иметь над собой деспота, то, конечно, Наполеона. Как он возвысил Францию! Уважая исключительно дарование, а не знатность, он положил основу возвышению людей более справедливую, наметил новый, доселе закрытый предрассудками, путь…». Слушая его, другой вождь заговорщиков, Кондратий Рылеев, ужасается и восклицает: «Сохрани нас Бог от Наполеона!», а про себя начинает подозревать, «уж не метит ли сам Пестель в Наполеоны?».

В дальнейшем повествовании автор подводит читателя к мысли, что П.И.Пестель, скорее всего, был прав и зря товарищи по заговору его не послушали. Во всяком случае, отдав уже после поражения последнее свое приказание, Рылеев просит передать Пестелю братский привет. «И еще… – он горестно вздохнул, – еще передайте, что во многом он был прав!». Эти слова, помещенные ближе к финалу шестой главы Второй части романа «Первенцы свободы», передают важную для автора мысль. Нельзя не заметить, что чуть ниже по тексту, в тексте Главы седьмой, Форш вводит образ французского эмигранта на русской службе, генерал-лейтенанта Рота, и тот говорит практически то же самое, только на свой манер. Рот – роялист и, конечно, совсем не сочувствует заговорщикам, которые только что так неудачно выступили в Петербурге. Вместе с тем, по парижскому опыту он знает, как надобно действовать – и указывает случайным русским собеседникам в качестве образцов то на графа Мирабо, то на генерала Буонапарте. Остается прийти к выводу, что таким образом Ольга Форш дала выразительную характеристику тактики не столько бонапартистов, сколько большевиков.

Завершая разговор о последнем романе Ольги Форш, нужно отметить, что в нем остались обойдены молчанием некоторые из факторов, существенных для подготовки как французской революции, так и восстания декабристов. Мы говорим в первую очередь о масонстве. В том, что писательница владела этим предметом, не приходится сомневаться. Мы уже упоминали в тексте предыдущей главы, что, согласно записи одной из ее бесед, ведшихся в 1942 году, Форш сопоставила Робеспьера, Демулена и прочих вождей Великой Французской революции с Гитлером, и заметила, что первые выработали свои убеждения в масонских клубах, второй же скорее всего был вскормлен какими-нибудь оккультными деятелями вроде теософов. Можно лишь сожалеть, что эта ремарка, делающая честь как интуиции писательницы, так и ее знакомству с историей европейского мистицизма, по условиям времени не нашла отражения в тексте последнего ее «петербургского романа».

Ольга Форш не первой взялась за тему заговора декабристов. Еще в 1925 году Юрий Тынянов выпустил исторический роман, в котором он проследил путь Вильгельма Кюхельбекера от классов Лицея вплоть до каре на Сенатской площади, и далее по крепостям Петропавловской, Шлиссельбургской, Динабургской, Ревельской и Свеаборгской. Получив короткое заглавие «Кюхля» и подзаголовок «Повесть о декабристе», роман молодого ленинградского писателя и литературоведа был напечатан к столетнему юбилею восстания декабристов и вскоре снискал себе известность, составив одну из отправных точек в развитии советского исторического романа. Тема Великой Французской революции появляется в тексте романа рано, а именно при описании европейского путешествия, которое Кюхельбекер предпринял после окончания Лицея. Приехав в Париж, он установил связи с антимонархической оппозицией, во главе которой стоял тогда известный писатель и публицист Бенжамен Констан. Молодому приезжему из России сразу же предложили прочесть в обществе «Атеней» несколько лекций об истории и современном состоянии его родины, на что Кюхельбекер с радостью согласился.

Лекции были насыщены вольнолюбивой риторикой, слушатели принимали их на ура. В их числе автор нашел нужным выделить лишь одного – скромного и на первый взгляд ничем не примечательного человека, по имени дядя Флери. То был деятельный участник революции 1793 года, мечтавший о продолжении ее дела, то есть о «мировой революции». В планах французского коммуниста немалое место занимала надежда на русскую революцию. Глядя из Парижа, ему было ясно, что на восстание надобно поднимать народные массы, обращенные в рабское состояние, то есть крепостных. «Рабы – это было тело революции. Тело нуждалось в голове. Флери не видел этой головы». Собственно, и на лекцию в «Атеней» он отправился в надежде увидеть такую голову – и вдруг, когда русский юноша выкрикнул очередное проклятие по поводу деспотизма и в изнеможении упал в кресло, прозрел в его облике черты Анахарсиса Клоотца, деятеля революции 93-го года, заслужившего от восставшей черни почетное прозвище «оратора человеческого рода». После лекции дядя Флери пригласил Кюхельбекера в одно из кафе Латинского квартала, вызвал на еще большую откровенность, а потом распрощался, с огорчением осознав: «– Нет, это не то. Это еще не голова. Он подумал и прибавил с удивлением: – Но это уже сердце».

Приговор движению декабристов был, таким образом, вынесен достаточно рано, в Париже, причем от лица радикального крыла деятелей французской революции. Дядя Флери высказал здесь концепцию, которая близко соответствовала авторскому взгляду на вещи. В главе «Петровская площадь» Ю.Н.Тынянов вернулся к этому приговору и дал его новую формулировку, приуроченную на этот раз к топографии Петербурга. В первом разделе этой главы все основные события памятного дня 14 декабря 1825 года были разложены по площадям «невской столицы», как по полочкам: «Разводная и Исаакиевская, где стояли правительственные войска, молча давили Адмиралтейскую, где волновался народ, и Петровскую, где были революционеры… Взвешивалось старое самодержавие, битый Павлов кирпич. Если бы с Петровской площадью, где ветер носил горючий песок дворянской интеллигенции, слилась бы Адмиралтейская – с молодой глиной черни, – они бы перевесили. Перевесил кирпич и притворился гранитом». Итак, нам предъявлены два доказательства – одно «от Парижа», второе – «от Петербурга», но вывод из них один: главная ошибка декабристов состояла даже не в тактическом промедлении, но в том, что они побоялись народного восстания.

Алданов

Французов столетняя годовщина восстания декабристов мало заботила, тем более, что они готовились отмечать в 1921 году столетие со дня смерти императора Наполеона I. По этому поводу один из недавних русских эмигрантов, человек еще сравнительно молодой, естественник по образованию, решил взяться за перо и попробовать себя как писателя в историческом жанре. Как следствие, в 1921 году, в парижском журнале «Современные записки», выходившем на русском языке, была напечатана первая историческая повесть Марка Алданова, получившая название «Святая Елена, маленький остров». Она была невелика по объему и небогата по содержанию. Действия почти не было, а герои – от доживавшего свои последние дни французского императора Наполеона Бонапарта до русского графа Александра де Бальмена, который представлял на острове святой Елены своего императора – по преимуществу предавались многообразным воспоминаниям, иногда оживляясь, но чаще грустя. Несмотря на все это, в слоге начинающего писателя было нечто, заставившее современников, многие из которых были весьма искушены в литературных делах, призадуматься. «Ex ungue leonem», – говорили древние, и «коготь льва» явственно прошелся по тексту повести о Наполеоне. Что же касалось автора, то он почувствовал, наконец, свою силу, отложил все дела и уселся за письменный стол, работая истово и систематично.

Здесь нужно заметить, что на протяжении всего периода между двумя мировыми войнами, Франция занимала первое место в мире по числу беженцев из Советской России. Согласно подсчетам историков, не менее половины русских эмигрантов во Франции поселялись либо в самом Париже, либо же в непосредственной близости от него, в пределах столичного департамента. В столице Французской республики сложилась достаточно многочисленная колония россиян, которая в лучшие времена насчитывала до 40–50 тысяч человек. Как следствие, Париж сразу стал центром российской политической эмиграции. Что же касалось литературной жизни, то на первых порах, в силу разных причин – от дешевизны жизни до сравнительной легкости сношений с Советской Россией – на роль литературной столицы «русского Зарубежья» не без успеха претендовал Берлин. Так продолжалось недолго, примерно до второй половины 1924 года. После этого срока, центр эмигрантской литературной жизни также переместился в Париж и прочно обосновался там вплоть до второй мировой войны. Париж предоставил Алданову журналы и типографии, не говоря уж о внимании критиков и благодарной читательской аудитории.