Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки - Дмитрий Спивак

Поддержка наших думских масонов могла дорого стоить самим французам. Рано или поздно она обнаружилась бы, что привело бы к большому неудовольствию царского правительства, и так раздраженного вызывающим поведением большинства думских фракций. Сгоряча царь мог бы принять самое жесткое решение, вплоть до разрыва франко-русского военного союза. О том, что в таком случае сделало бы с «Великим Востоком Франции» собственное, французское правительство, им даже не хотелось думать. Вот почему об официальной поддержке русского «политического масонства» не могло быть и речи. Наряду с этим, политические устремления «думских масонов» были французам близки. Нельзя было исключить, что буржуазно-демократическому перевороту в России суждено было увенчаться успехом. В этом случае к власти пришли бы деятели, многие из которых были связаны с французским масонством давними и прочными узами, что было бы очень небезразлично для Франции. Следуя этим соображениям, решительно осуждать раскольников было совсем не время. В итоге французы пришли к решению, которое одобрил бы сам царь Соломон. Формально «Великий Восток Франции» не признал новой структуры, возникшей в России, на деле смотрел сквозь пальцы на то, что французские масоны сохранили личные связи с предводителями и многими членами «Великого Востока народов России», отнюдь не отказывали им в финансовой поддержке, и даже принимали их представителей на своих форумах – естественно, в качестве наблюдателей.

Как видим, французские масоны предоставили посаженной ими «масонской акации» самостоятельно произрастать на русской почве, с интересом следя за тем, какие формы принимал этот рост. Надо признать, что его количественные показатели были скромны. По общему мнению историков, ко времени Февральской революции в структуре «Великого Востока народов России» насчитывалось примерно четыре десятка лож, в которых было не более 400 «братьев». Вместе с тем, в большинстве своем то были влиятельные люди, сплоченные орденской клятвой, к которой они относились с должной ответственностью. Центром российского масонства продолжал оставаться Санкт-Петербург, а в нем тон задавала думская ложа «Роза», в которой работало более 20 депутатов IV Государственной думы, по преимуществу кадетов, трудовиков, социал-демократов, которые сохраняли формальную верность каждый своей фракции. С этими силами российские масоны встретили Февральскую революцию и приняли в ней самое деятельное участие. Восстанавливая принятую их руководителями политическую линию, мы видим несколько связанных между собой целей. Прежде всего, надлежало возглавить народные массы, раздраженные экономическим кризисом и тяготами войны. Далее, предстояло перехватить государственную власть из рук самодержавия, не допустив ее перехода к политическим экстремистам. Наконец, следовало направить Россию по буржуазно-демократическому пути, не допустив заключения сепаратного мира с германцами.

Первая из этих задач была решена с образованием 27 февраля 1917 года двух органов государственной власти, а именно Временного комитета Государственной Думы и Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов. Председателем Исполкома Совета был избран Н.С.Чхеидзе, социал-демократ по партийной принадлежности и масон по тайному посвящению Более того, этот политический деятель был членом Верховного Совета Великого Востока народов России, то есть входил в состав «мозгового центра» тогдашнего «политического масонства». Что же касалось Временного комитета, то в нем было, по разным оценкам, от трети до половины масонов, некоторые из которых были посвящены в высшие степени и также входили в состав Верховного Совета отечественного масонства. Мы говорим в первую очередь о кадете Н.В.Некрасове и трудовике А.Ф.Керенском. Последнему из упомянутых деятелей суждено было 24 июля 1917 года встать во главе Временного правительства и привести его вместе со всей страной к октябрьской катастрофе. Начав свой путь на российской земле в 1906 году, на немноголюдных собраниях ложи «Полярная звезда», которые из милости позволял проводить в своем особняке на Английской набережной граф А.А.Орлов-Давыдов, «петербургско-французское» масонство добилось решающих успехов в течение всего одного десятилетия, в конце концов перенеся свою штаб-квартиру в Таврический дворец – средоточие буржуазно-демократической революции и колыбель новых органов государственной власти.

Вторая задача была решена, когда государя принудили не только отречься, но и подписать документ, согласно которому он поручал князю Г.Е.Львову сформировать Временное правительство. Таким образом, страна избежала «вакуума власти», а новое, буржуазно-демократическое правительство получило ее законным путем. До тех пор дело шло в общем успешно, но в решении третьей задачи у Временного правительства возникли значительные сложности. Источники таковых очень многообразны: в исторической литературе называются и возвращение в Россию целого ряда крупных политических фигур леворадикальных убеждений, и нарастание массовых беспорядков, и упорное нежелание правящих кругов пойти на заключение сепаратного мира. Последнему фактору суждено было сыграть едва ли не решающую роль в исторической катастрофе буржуазно-демократического движения в России. Между тем именно здесь прослеживается весьма заметный «масонский след». Действительно, вскоре после победы Февральской революции французские и английские представители стали все настойчивее ставить вопрос о том, готова ли новая Россия выполнить свой союзный долг. В этом контексте, особое значение приобрела и масонская солидарность: в Петербург стали приезжать французские эмиссары, облеченные не только государственными, но и масонскими полномочиями. В первом своем, явном качестве они напоминали нашим государственным деятелям о необходимости выполнения ранее принятых на себя военно-политических обязательств и обещали новые кредиты. Во втором, скрытом облике, они представали перед братьями по ордену, требуя от них соблюдения масонской присяги и верности исторической дружбе с французскими «вольными каменщиками». Кредиты были, действительно, получены, а «масонская клятва» соблюдена – но это уже не смогло остановить новой революции, которая смела с политической карты конструкции и союзы, так долго и тщательно воздвигавшиеся. Французские масоны с огорчением следили за тем, как она разворачивалась – а когда стало ясно, что все потеряно, сделали вывод, что, пройдя через короткое время цветения, «масонская акация» захирела на берегах Невы и была забита сорняками.

Блок

Современники разглядели в тексте «Стихов о Прекрасной Даме», с которыми Блок вошел в русскую литературу, приметы французского средневековья – притом, что конкретные имена «слов и вещей» были намеренно и последовательно устранены из текста знаменитого цикла. Еще через несколько лет, в 1907 году, поэт обратился к любимой эпохе, создав для основанного в Петербурге эстетского «Старинного театра» перевод старофранцузского «Миракля о Теофиле». И, наконец, в 1912 году Блок взялся за написание драмы в стихах «Роза и Крест», которую позже считал одной из вершин своего творчества. Надо сказать, что ни публика, ни коллеги при всем уважении к автору этой оценки в общем не разделяли. Слишком уж далеки были от них волнения и экстазы героев пиэсы, действие которой «…происходит в начале XIII столетия; первое, третье и четвертое – в Лангедоке; второе – в Бретани». Блок отвечал на это, что XIII век был вовсе не безмятежным, в особенности на юге Франции, где в ходе «альбигойских войн» 1209–1229 года было зверски подавлено народное еретическое движение. Не случайно он приурочил действие к 1208 году, поставив героев на границу бездны – то есть, собственно, в то же положение, в каком пребывала и петербургская публика. В объяснительных текстах, написанных для К.С.Станиславского и его сотрудников, задумавших поставить пьесу на сцене Художественного театра, поэт писал: «Первое, что я хочу подчеркнуть, – это то, что „Роза и Крест“ не историческая драма». В дальнейшем изложении он высказывался еще откровеннее, не в полном соответствии с исторической правдой замечая, что помещичий строй по укладу и нравам был в общем один, что в старой Франции, что в современной России, и что разгоравшееся движение альбигойцев было «полукрестьянским, полурабочим». Формальная привязка текста к современным реалиям и проблемам была, таким образом, достигнута, что отнюдь не сделало пьесу доступнее.

Признавая, что как литературная, так и сценическая судьба драмы «Роза и Крест» не оправдали надежд автора, мы должны помнить о том, что она все же была напечатана в 1913 году, и отнюдь не прошла мимо внимания современников. Их интерес к коллизиям драмы в большой степени объяснялся той исключительной славой, которой Блок пользовался в литературных кругах обеих столиц. Сам петербургский поэт принимал во внимание литературную и сценическую судьбу произведений французских символистов, прежде всего Мориса Метерлинка. Мир его драм, написанных в большинстве своем в последнее десятилетие XIX века, настолько близок к блоковскому средневековью, что замки принцессы Мален и графини Изоры могли бы стоять по соседству. Главная мысль драмы «Роза и Крест» была также близка излюбленным темам медитаций Метерлинка. «„Счастье, горе“ – если бы могли на минуту уйти от себя самих и отведать печаль героя, многие ли из нас без сожаления вернулись бы к своему мелкому счастью?» – спрашивал Метерлинк в трактате «Мудрость и Судьба», выпущенном в свет в 1898 году. «Сердцу закон непреложный – Радость-Страданье одно», – отвечал ему Блок, откликаясь с другого конца европейского континента через десятилетие с лишним. Пьесы фламандского драматурга обновили французский символизм, придав ему новые силы. Притом на парижской сцене его драматические произведения шли мало. Пожалуй, лишь постановка «Синей птицы», предпринятая у нас К.С.Станиславским в 1908 году, увенчалась громким успехом. Садясь писать «Розу и Крест» в 1912 году, Блок, скорее всего, принимал во внимание все эти обстоятельства, поскольку любил творчество Метерлинка и хорошо его знал. Соответственно, он мог надеяться на то, что публикации драмы – а пуще всего ее постановке на сцене Художественного театра – суждено было вывести русский символизм из кризиса, о наступлении которого с 1910 года все громче заговорили не только литературные недруги и эпигоны, но и наши ведущие символисты. Речь, таким образом, могла идти о том, чтобы поддержать огнем, принесенным из Франции, священное пламя, которое стало уже затухать на алтарях русского символизма.