Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки - Дмитрий Спивак

Здесь нужно заметить, что на протяжении всего периода между двумя мировыми войнами, Франция занимала первое место в мире по числу беженцев из Советской России. Согласно подсчетам историков, не менее половины русских эмигрантов во Франции поселялись либо в самом Париже, либо же в непосредственной близости от него, в пределах столичного департамента. В столице Французской республики сложилась достаточно многочисленная колония россиян, которая в лучшие времена насчитывала до 40–50 тысяч человек. Как следствие, Париж сразу стал центром российской политической эмиграции. Что же касалось литературной жизни, то на первых порах, в силу разных причин – от дешевизны жизни до сравнительной легкости сношений с Советской Россией – на роль литературной столицы «русского Зарубежья» не без успеха претендовал Берлин. Так продолжалось недолго, примерно до второй половины 1924 года. После этого срока, центр эмигрантской литературной жизни также переместился в Париж и прочно обосновался там вплоть до второй мировой войны. Париж предоставил Алданову журналы и типографии, не говоря уж о внимании критиков и благодарной читательской аудитории.

К 1927 году Алданов опубликовал три исторических романа, на создание и подготовку к печати каждого из которых у него уходило ровно два года. Действие первого из них («Девятое термидора»), происходит в Петербурге, Лондоне и Париже, охватывая начальный период Великой Французской революции вплоть до убийства Робеспьера. Второй («Чертов мост»), начинается смертью Екатерины II и завершается описанием «швейцарского похода» российской армии под руководством А.В.Суворова. Третий («Заговор») повествует об обстоятельствах заговора петербургских офицеров, убивших императора Павла в 1801 году. Объединив три указанных книги с повестью «Святая Елена, маленький остров» в тетралогию «Мыслитель», М.А.Алданов создал целостное повествование об эпохе Великой Французской революции, к которой он возводил все последующие русские революции, и утвердил свое имя как ведущего исторического романиста российской эмиграции.

Алданов родился не в Петербурге, но ему довелось пожить в нашем городе и на всю жизнь надышаться сырым невским воздухом. Люди, близко знававшие Марка Александровича, в один голос свидетельствовали, что и в парижской эмиграции он старался всемерно культивировать в себе «петербургский дух». Соответственно, все три алдановских романа объединены сквозным образом его «альтер эго» по имени Юлий Штааль – провинциала по рождению, инородца по крови, но подлинного петербуржца по мироощущению. В первом романе он приезжает в Санкт-Петербург с берегов Днепра, из города Шклов, и вскоре отбывает с секретной миссией в Париж, охваченный революцией. Во второй книге он проходит посвящение в рыцари Мальтийского ордена и поступает в распоряжение А.В.Суворова – с тем, чтобы испытать подлинный ужас при переходе через Альпы и ликование при виде славного российского полководца. Наконец, в третьем романе Штааль пытается «делать карьер» при петербургском дворе и запутывается в интригах, кончая участием в убийстве императора Павла.

Историческая концепция «петербургского периода», выработанная М.Алдановым и нашедшая себе убедительное воплощение в тексте его тетралогии, проста и определенна. До какого-то времени – автор завершает его примерно царствованием Екатерины II – русские люди в массе своей руководствовались не высокими интересами, выработанными при чтении философской или исторической публицистики, но простыми соображениями личной или семейственной выгоды, влача, таким образом, то существование, которое у славянофилов получило наименование органического (или еще «нептунического»). Боясь подступавшей заразы, вынуждена была формулировать собственную идеологию и противная сторона. Собственно, в этом был смысл таких инноваций императора Павла I, как заведение в России мальтийского рыцарства. Наконец подошло время решающей схватки. В предвидении ее, обе стороны укрепляли свой дух и делали последние распоряжения. Помимо них, в городе оказался и самый таинственный персонаж тетралогии – француз Пьер Ламор, формально агент «первого консула», посланец французского франкмасонства, на деле же Бог весть кто (едва ли не вечный странник Агасфер собственной персоной). Писатель сам придавал этому персонажу большое значение и с исключительным мастерством выписал его убийственно меткие инвективы и монологи. В предисловии к третьему изданию тетралогии Алданов специально оговорил, что Ламор – персонаж фиктивный. Тем больше собственных наблюдений и мыслей можно было ему доверить.

Сама ночь цареубийства описана поразительно интересно. Отужинав в разных местах, участники заговора собрались к ночи в доме генерала Талызина, стараясь приезжать по одному и не привлекать чужого внимания. Опьянив себя крепкими напитками и подогрев взаимными заверениями, что отступать поздно, они отправились к Михайловскому замку. По стечению обстоятельств, в то же самое время, в одном из домов по соседству, масон высшего посвящения по фамилии Баратаев, объездивший всю Европу в поисках алхимических рукописей, приступил к решающей стадии получения философского камня. Постоянно сверяясь с сочинениями Василия Валентина и Арнольда из Виллановы (выдержки из них приведены тут же в тексте, на средневековой латыни и старофранцузском языке), он развел огонь, наполнил свои реторты и стал жадно вдыхть пары наполнявшей их субстанции. Описание алхимического процесса чередуется в тексте романа с событиями покушения все время – вплоть до того момента, когда Баратаев с ужасом понял, что в его выкладки вкралась ошибка и записал прыгающими буквами, уже отказывавшейся повиноваться рукой, в своей потаенной тетради: «Не жизнь, а смерть в сием эликсире…». В свою очередь, лучшие из заговорщиков с неожиданной ясностью осознали, что погубили прошедшей ночью не тирана, но собственные души. Автор, таким образом, подводит читателя к мысли, что в ночь на 11 марта 1801 года в столице российской империи было проведено две попытки «королевского деяния», причем план обеих был в основных чертах заимствован из французских источников: алхимических трактатов в одном случае, памфлетов просветителей – в другом. Оба были в одно время доведены до конца и обнаружили свою равную безблагодатность.

Собственно, образ Ламора и понадобился Алданову для того, чтобы прочнее сшить воедино обе части этого двойного (вернее сказать, двуединого) «петербургского магистерия». Затем, чтобы подчеркнуть эту конструкцию, опорную для романа, Алданов привел двух своих любимых героев в дом Баратаева, наутро после той страшной ночи. Ламор не сумел предотвратить цареубийства, а Штааль только что стал его участником. Уже не надеясь ничему научить своего русского друга, Ламор, более уже для себя, говорит: «Никогда во Франции не было худшего умственного убожества, чем с той поры, как мы залили страну просветительными идеями. Для появления Декарта народные школы не нужны. По-видимому, не нужна и республиканская конституция. Ваше будущее ничем не лучше настоящего. А может быть, и хуже. Если России суждено дать Декартов, пусть они не теряют времени… Вот Баратаев был неудачный Декарт, как, впрочем, и многие другие». В свете сказанного выше, мы не видим необходимости подробнее распространяться о том, кого подразумевал старый француз под «некоторыми другими». Важнее заметить, что контрапунктическое развитие двух линий – мистической и социальной – в сущности, вовсе не чуждо классической русской литературе. Более того, оно занимает свое место в романе Л.Н.Толстого «Война и мир». Как мы помним, и там описание «масонских трудов» Пьера Безухова было сопоставлено с попытками князя Андрея Болконского принять участие в реформах Сперанского: оба закончили неудачей.

Ориентация на стиль и язык Льва Толстого была программной для М.А.Алданова, о чем он не раз высказывался как письменно, так и устно. Менее известно, что еще до революции, в Петербурге, он получил посвящение в тайны «вольных каменщиков» и прилежно трудился с тех пор в ложах «французского обряда». Впрочем, и это не было тайной, в особенности для друзей и коллег по писательскому цеху. В известной книге Н.Н.Берберовой о русском масонстве есть упоминание о том, как И.А.Бунин, вовсе не склонный к мистицизму, имел обыкновение подтрунивать по этому поводу над Марком Александровичем. «Бунин говорил: „Обедать? В четверг? Но Алданов никогда не может в четверг. Давайте лучше в пятницу. По четвергам он лежит в гробу, на rue Cadet, и вокруг него происходит какой-то таинственный обряд, вы же знаете!“»… Может быть, этим объясняется тот пиетет, с которым Ламор останавливался иногда перед высшими тайнами масонства, оставляя на время свою всегдашнюю иронию. К примеру, узнав от Баратаева, что тот собирается приступить к работе над «философским камнем», француз сперва, по обыкновению, отпускает остроту, а после серьезно замечает: «Вот я и думаю: что, если миру суждено переродиться самым неожиданным образом? Революция человечество, наверное, не накормит, а алхимия, может быть, и накормит. Сытое человечество, как сытый зверь, станет спокойнее, смирнее и, вероятно, бездарнее. Но тогда вы, пожалуй, создадите в этой лаборатории гомункулуса? Только, пожалуйста, не „по образу и подобию Божию“». В этой связи можно напомнить, что Марк Алданов с юных лет полюбил химию и никогда не оставлял занятий этой наукой. В частности, параллельно с романами о русской истории он работал над монографией по одной из многообещающих отраслей тогдашней химической науки. Выпустив ее в свет в 1937 году на французском языке, Марк Александрович говорил потом, наполовину в шутку, наполовину всерьез, что, может быть, этой книге суждена более благоприятная судьба, чем его беллетристике… Что же касалось «безумной надежды», высказанной Ламором, то она никогда не оставляла визионеров и получила новый импульс в свете развития позднейшей генетики. Во всяком случае, современный французский писатель Мишель Уэльбек в романе «Элементарные частицы» отсчитывает от появления этой науки начало «третьей метафизической мутации», которой, по его мысли, суждено в скором будущем изменить мир, создав «нового человека»-гомункулуса с заранее заданными телесными и душевными свойствами.