Том 2. Сцены и комедии 1843-1852 - Иван Тургенев

Правда, в январской книге «Отечественных записок» за 1850 г. анонимный рецензент пьесы Тургенева внес несколько существенных коррективов в предшествующий отзыв журнала о новой комедии Тургенева, отметив в ней и некоторую «незрелость», и отсутствие той «оконченности и того тонкого очертания характеров», которые показаны были в сценах «Где тонко, там и рвется» (Отеч Зап, 1850, № 1, отд. V, с. 18).

Пессимистические представления А. В. Дружинина об отсутствии на нашей сцене корней для настоящей «русской комедии» из-за неподготовленности актеров к подлинно художественному ее воплощению, а зрителей к серьезному восприятию реалистической пьесы заставили Некрасова полемически заострить на страницах «Современника» давно обещанный им Тургеневу отчет о постановке «Холостяка» в Петербурге.

В самом деле, тот «явный интерес и удовольствие», с которыми публика премьеры смотрела 14 октября 1849 г. пьесу Тургенева, те жаркие толки и споры о новой комедии, которые «можно было слышать в партере и коридорах театра», то «уважение» и «внимание» к оригинальному драматическому произведению, которое с таким одушевлением проявлено было всеми исполнителями тщательно поставленного «Холостяка», Есё это, по мнению Некрасова, говорило о несомненном «сочувствии к русской комедии» и не оставляло места опасениям, получившим выражение в статье Дружинина.

Оживленный обмен мнениями о «Холостяке» и общие вопросы о путях русской драмы, поднятые в связи с его постановкой, с одной стороны, объяснялись тем, что прежние комедии Тургенева не попадали на сцену, а с другой — тем, что та или иная судьба новой пьесы могла предопределить исход давнишней тяжбы писателей группы «Современника» и «Отечественных записок» с блюстителями затхлых традиций господствующего театрального репертуара. Надежды, возлагавшиеся на Тургенева как драматурга, заставляли его единомышленников быть не только на страже его интересов в печати и на сцене, но и самыми придирчивыми критиками, строгие оценки и предостережения которых могли бы быть учтены молодым автором в следующих его произведениях для театра. Вот почему и Некрасов, восторженно отозвавшийся о комедии тотчас после ознакомления с нею (см. выше), свой хвалебный разбор «Холостяка» в «Современнике» после премьеры пьесы дополнил несколькими тонкими соображениями и по поводу ее явных дефектов[266]:

«Главный недостаток, много повредивший полному успеху комедии и замеченный всеми, — растянутость, недостаток, почти неизбежный в каждом первом произведении для сцены и за который, следовательно, нельзя винить автора. В первом акте почти нет ничего лишнего, но второй утомил зрителей. Начинается он монологом, в котором Вилицкий высказывает свое колебание; жениться на Маше ему уже не хочется после того, как светский друг его фон Фонк нашел и Машу и всё семейство ее слишком недостойными великой чести породниться с Вилицким; отказаться и страшно и совестно. Приходит фон Фонк с греком Созоменосом (лицо, заметим мимоходом, на сцене совершенно лишнее, чего не кажется в чтении), и Вилицкий, прося его совета в своем затруднительном положении, опять отчасти пересказывает то, что уже высказал в первом своем монологе.

Первый акт начинается монологом слуги, развалившегося в барских креслах, второй кончается тем, что слуга ложится на господский диван отдохнуть, с соответствующими прибаутками. Эти две сцены произвели неприятное впечатление, напомнив Осипа (в „Ревизоре“). Мы уверены, что автор совершенно не рассчитывал посмешить ими, а поместил их потому, что так действительно бывает в жизни; и в чтении они проходят совершенно незаметно; но автор не расчел, что на сцене их будет произносить актер, и как подобную роль в десять слов нельзя дать хорошему актеру, то следовательно плохой актер; что он, пожалуй, вообразит, что собственно от его роли зависит успех или падение всей пьесы, постарается, чтоб роль вышла как можно поэффектнее. Таким образом из мимолетных десятка слов выйдет нечто торжественное, на чем зритель поневоле приостановит свое внимание, хотя приостановить тут его внимание автор не желал, да и причины не было. Избежание подобных неприятностей, часто обращаемых поверхностными судьями в вину самой пьесы, приобретается только знанием сцены, и часто даже той сцены в особенности, где играется ваша пьеса. Сделаем еще следующее замечание; оно, пожалуй, ничтожно, но показывает, как должен быть осторожен иногда автор, пишущий для сцены. У г. Тургенева часто попадаются несколько тривиальные фамилии. — Где вы остановились? — „В доме Блинниковой“. С кем приехали? — „С купцом Сивопятовым“ и т. п. Из этого выходит вот что: актер, встретив в своей роли подобную фамилию (особенно, если роль незначительна и досталась плохому актеру), чаще всего думает, что автор вставил ее с намерением рассмешить; поэтому он произносит ее с особенным ударением, — раек хохочет, а образованный зритель, не вникнув в дело, сожалеет, что автор прибегает к такой избитой манере остроумия! Конечно, подобные мелочные промахи могли бы легко быть предупреждены при личном присутствии автора на репетициях пьесы, но г. Тургенева в Петербурге нет».

В заключительных страницах своей рецензии Некрасов свидетельствует, что «публика с явным интересом и удовольствием следила за ходом пьесы, и всё хорошее было замечено и одобрено громкими рукоплесканиями; жаркие толки и споры о новой комедии можно было слышать в партере и в коридорах театра, по окончании пьесы, каких не услышите после десятка новых самых эффектных французских водевилей. Ясно, что сочувствие к русской комедии в публике существует: явись настоящая русская комедия — и не увидишь, как полетят со сцены, чтоб уже никогда не возвратиться, жалкие переделки и подражания, бесцветные и безличные, натянутые фарсы и т. п. Еще более порадовало нас сочувствие к русской комедии в наших актерах, — сочувствие, которого нельзя было не заметить в представление „Холостяка“. Ни тени той самоуверенной небрежности, которая встречается при исполнении фарсов и водевилей, не заметили мы при исполнении „Холостяка“. Артисты видимо принялись за дело с уважением, подобающим русской комедии, и исполнили его превосходно».

Подробно характеризуя игру Максимова (Вилицкий), Мартынова (Шпуньдик), Каратыгина 2-го (фон Фонк), Самойловой 2-й (Маша) и Линской (Пряжкина), Некрасов особенно сочувственно реагировал на успех Щепкина в роли Мошкина: «Роль эта, как ни трудна она, совершенно по силам и в духе таланта Щепкина. Весь третий акт с самого того места, где начинаются опасения старика за участь своей воспитанницы, был торжеством Щепкина… Рукоплескания не умолкали, и этот акт, отдельно взятый, имел огромный успех» (Совр, 1849, № 11, отд. «Смесь», с. 138–142).

Возможность некоторой проверки этих впечатлений и замечаний представилась Тургеневу только через год, но, в общем, он был доволен приемом «Холостяка» в Петербурге и, констатируя в письме к А. А. Краевскому от 1 (13) декабря 1849 г., что пьеса, по дошедшим до него слухам, имела лишь «un succès d’estime», оговаривался, что «другого не ожидал и рад даже этому: 2-й акт для сцены холоден».

6 декабря 1850 г. Тургенев в первый раз увидал свою комедию на сцене, и об уроках, полученных им при этом, мы можем судить по письму его из Москвы к Полине Виардо (печатаем его в переводе с французского оригинала): «Завтра я должен быть в театре, — писал он 5 (17) декабря 1850 г. — Дают мою пьесу в трех актах: „Холостяк“, с Щепкиным. Я сяду в ложе, скрытой от публики. Мне кажется, что буду бояться: второй акт холоден, как лед». В письме, отправленном через два дня после спектакля, Тургенев мог уже дать полный отчет в своих впечатлениях от пьесы: «Публика приняла ее очень горячо; особенно третий акт имел чрезвычайно большой успех. Сознаюсь, это приятно. Щепкин был великолепен, полон правды, вдохновения и чуткости; его вызвали один раз после второго акта, два раза в течение третьего и два раза после него. Одна старая актриса (А. Т. Сабурова) была великолепна в роли кумушки. Другой актер, Живокини, был очень хорош в роли доброго провинциала. Jeune première <Л. П. Косицкая> была посредственна, немного неловка, но естественна; другие актеры были плохи. Но как поучительно для автора присутствовать на представлении своей пьесы! Что там ни говори, но становишься публикой, и каждая длиннота, каждый ложный эффект поражают сразу, как удар молнии. Второй акт, несомненно, неудачен, и я нашел, что публика была слишком снисходительна. Тем не менее, в общем — я очень доволен. Опыт этот показал мне, что у меня есть призвание к театру и что со временем я смогу писать хорошие вещи».

Итак, непосредственными впечатлениями автора были подтверждены едва ли не все критические замечания о «Холостяке» в приведенном выше отчете Некрасова. В полном соответствии с его пожеланиями текст «Холостяка» тщательно был очищен в издании 1869 г. от всего того, что «замедляло и охлаждало» ход действия, причем динамизация произведения осуществлена была прежде всего благодаря значительному сокращению особенно «холодного» второго акта, последовательному устранению из пьесы всех мало характерных реплик, многочисленных повторений одних и тех же слов («так справедливо, так справедливо»; «ну, однако, ступайте, ступайте»; «должен, непременно должен»; «не может, никак не может» и т. д.), благодаря более тонкой отделке несколько растянутых прежде диалогов Мошкина и Вилицкого, Вилицкого и фон Фонка и пр. Возможно, что в связи с личными впечатлениями от постановки «Холостяка» в Москве Тургеневым изъяты были из текста пьесы, как слишком «тривиальные», некоторые элементы чисто внешнего комизма в линии поведения и в речах Мошкина, Шпуньдика, а особенно Пряжкиной. По этим же, видимо, соображениям фамилия героини «Холостяка», Маши Белокопытовой, была изменена, на Белову.