Дьюма-Ки - Стивен Кинг

– Quien sabe? История сокрыла ее в своих глубинах. Шэннингтон думает, что она и ее новый муж вернулись в Атланту после завершения поисков близняшек. Они не присутствовали на поминальной службе.

– Она могла обвинить отца в том, что произошло, – вставил Джек.

Уайрман кивнул.

– А может, просто не могла оставаться на Дьюме.

Я вспомнили надутое личико (я-хочу-быть-где-то-еще) Адрианы на семейном портрете и подумал, что в словах Уайрмана что-то есть.

– В любом случае, – продолжил Уайрман, – она наверняка мертва. Если б еще жила, то готовилась бы отметить столетний юбилей. Вероятность этого крайне мала.

«где наша сестра?»

Уайрман сжал мою руку, развернул меня к себе. Его лицо осунулось, постарело.

– Мучачо, если что-то сверхъестественное убило мисс Истлейк с тем, чтобы заткнуть ей рот, может, нам следует понять намек и удрать с Дьюма-Ки?

– Я думаю, уже поздно, – ответил я.

– Почему?

– Потому что она снова проснулась. Так сказала Элизабет перед смертью.

– Кто проснулся?

– Персе, – ответил я.

– Кто это?

– Не знаю. – Я пожал плечами. – Но, думаю, нам предстоит утопить ее, чтобы она снова заснула.

ix

При покупке корзинка для пикника была алой и лишь немного выцвела за свою долгую жизнь, возможно, потому, что большую часть времени простояла на чердаке. Я приподнял ее за одну ручку. Действительно, весила корзинка немало – по моим прикидкам, фунтов двадцать. Прутья на дне, хоть и были прежде плотно сплетенными, слегка продавились. Я поставил корзинку на ковер, развел деревянные ручки в стороны, откинул крышку. Петли едва слышно скрипнули.

Сверху лежали цветные карандаши, от большинства остались короткие огрызки. А под ними – рисунки, сделанные вундеркиндом более восьмидесяти лет тому назад. Маленькой девочкой, которая в возрасте двух лет упала с запряженного пони возка, ударилась головой и очнулась с припадками и магической способностью рисовать. Я это знал, пусть даже рисунок на первом листе и не был рисунком в полном смысле этого слова. Действительно, ну какой это рисунок:

Я поднял листок. Под ним увидел вот это:

А дальше рисунки стали рисунками, прибавляя в сложности и мастерстве с невероятной быстротой. Поверить, что такое возможно, мог разве что Эдгар Фримантл, который рисовал лишь завитушки до того, как несчастный случай на стройплощадке лишил его руки, размозжил голову и едва не отправил на тот свет.

Она рисовала поля. Пальмы. Берег. Огромное черное лицо, круглое, как баскетбольный мяч, с улыбающимся красным ртом (вероятно, лицо Мельды – домоправительницы), хотя эта Мель-да больше напоминала ребенока-переростка на снимке, сделанном с очень близкого расстояния. Потом пошли животные: еноты, черепаха, олень, рысь – нормальных пропорций, но идущие по Заливу или летающие по воздуху. Я нашел цаплю, нарисованную с мельчайшими подробностями, которая стояла на ограждении балкона дома, где выросла девочка. Под этим рисунком лежала акварель той же птицы, только теперь цапля летела над плавательным бассейном вверх ногами. И глаза-буравчики, которые смотрели с рисунка, были того же цвета, что и сам бассейн. «Она делала то же, что и я, – мелькнула мысль, и по коже опять побежали мурашки. – Пыталась заново открыть ординарное, сделать его новым, превратить в грезу».

Дарио, Джимми и Элис кончили бы в штаны, если б увидели эти картины? Думаю, сомнений в этом нет и быть не может.

Она нарисовала двух девочек (конечно же, Тесси и Лауру), с широченными улыбками, старательно растянутыми, уходящими за пределы лица.

Она нарисовала папулю – выше дома, рядом с которым он стоял (наверняка первым «Гнездом цапли»), с сигарой размером с ракету. И дым окольцовывал луну над его головой.

Она нарисовала двух девочек в темно-зеленых свитерах на проселочной дороге. На головах они несли книги, как африканские девушки носят кувшины с водой. Несомненно, Марию и Ханну. Позади них шли лягушки. Отрицая законы перспективы, с удалением от девочек они увеличивались, а не уменьшались.

Потом в творчестве Элизабет начался период «Улыбающихся Лошадей». Этих рисунков набралось более десятка. Я быстро их пролистал, потом вернулся к одному, постучал по нему пальцем.

– Тот самый рисунок из газетной статьи.

– Копни глубже, – откликнулся Уайрман. – Ты еще ничего не видел.

Снова лошади… члены семьи, нарисованные карандашами, углем или веселенькими акварельными красками, всегда держащие друг друга за руки, как вырезанные из бумаги куклы… потом ураган, вода – волнами выплескивающаяся из бассейна, кроны пальм, которые рвал ветер.

Всего рисунков было далеко за сотню. Хоть Элизабет и была ребенком, но она фонтанировала. Еще два или три рисунка урагана… может, той «Элис», что отрыл сокровища, может, урагана вообще, точно не скажешь… Залив… еще Залив, на этот раз с летающими рыбами размером с дельфинов… Залив с пеликанами – и радуга в каждом раскрытом клюве… Залив на закате дня… и…

Я замер, горло перехватило.

В сравнении со многими другими рисунками, просмотренными мной, этот поражал простотой: силуэт корабля на фоне умирающего света, пойманный в тот самый момент, когда день сменяется ночью, но эта простота наполняла рисунок могуществом. И, конечно же, я так и подумал, когда нарисовал то же самое в мой первый вечер, проведенный в «Розовой громаде». Здесь был тот же трос, натянутый между носом корабля и, как, возможно, говорили в те далекие времена, башней Маркони[166], создающий ярко-оранжевый треугольник. И свет, поднимаясь над водой, менялся точно так же: от оранжевого к синему. Я увидел даже наложение цветов, отчего корабль (поменьше, чем у меня) выглядел как далекий призрак, ползущий на север.

– Я это рисовал, – выдохнул я.

– Знаю, – кивнул Уайрман. – Я видел. Ты назвал этот рисунок «Здрасьте».

Я зарылся глубже, доставая акварели и карандашные рисунки, зная, что в конце концов найду. И – да, у самого дна я добрался до картины, на которой Элизабет первый раз изобразила «Персе». Только она нарисовала корабль новехоньким – изящную трехмачтовую красоту с убранными парусами на сине-зеленой воде Залива под фирменным солнцем Элизабет Истлейк, выстреливающим длинными, счастливыми лучами. Это была прекрасная работа, на которую следовало смотреть под мелодию калипсо.

Но в отличие от других картин Элизабет в этой чувствовалась фальшь.

– Смотри дальше, мучачо.

Корабль… корабль… семья – не вся, только четверо, стоят на берегу, держась за руки, как бумажные куклы, все со счастливыми элизабетовскими улыбками… корабль… дом, перед ним – стоящий на голове черный парковый жокей[167]… корабль – белоснежное великолепие… Джон Истлейк…