Каменная могила - Александр Тавровский

Он рвал и жевал эту гадость с остервенением голодного людоеда, но кожа оказалась совершенно несъедобной. И это привело меня в тихий ужас: теперь его точно не поймать никогда! Мне просто не дожить до конца этого завтрака. Но должен же мой диванный монстр когда-нибудь продрогнуть? На дворе минус четыре, а шерсть боксёра как хвоя – одна видимость!

– Бондик, Бондик! – жалобно звал я. – Ко мне!

Один раз мне даже удалось ухватить этот мерзкий огрызок. Бонд замер, выпучив глаза так, что белки закрыли зрачки, и утробно зарычал.

– Зверюга! – заорал я. – Подыхай на морозе! Грызи свою падаль! Я пошёл!

Я уже порядком подмёрз. Шерсть на мне была ещё короче. А Бондик, кругами носясь по двору, разгорячился, как скаковая лошадь. И вдруг за каменной оградой домов раздался такой оглушительный хлопок, как будто реактивный самолёт вышел на сверхзвуковую в пяти метрах от земли. Небо на миг грозно посветлело, затмив последние утренние звёзды.

Я почему-то схватился за голову, а Бонд выронил из пасти ошмёток, подбежал ко мне и прижался к ноге. На проспекте явно что-то полыхало, отражённое сотнями окон пламя поднялось над крышами.

Я защёлкнул карабин, и мы с Бондом через «арку генерального штаба» выскочили прямо на троллейбусную остановку, напротив кинотеатра «Спартак». Бонд прижимал уши и тяжело дышал. Я, кажется, не дышал вообще.

На остановке лежал сбитый под корень толстенный фонарный столб. В торчащий из земли железобетонный пень упёрлась передняя часть чего-то очень похожего на «волгу». Другая половина валялась далеко впереди. Жидкое пламя быстро превращало всё в кипящую однородную массу. Живое в ней выжить не могло.

– Две машины… две машины! – причитала в истерике молодая женщина. – Одна за другой – прямо на меня! Как сумасшедшие! Вторая догнала… нарочно! Ой, как страшно!

Бонд рванул в сторону от огня. К остановке почти вплотную к горящей «волге» подползал очередной троллейбус. На лобовых стёклах похрустывала золотая фольга.

Глава 13

Я вспомнил! Я всё вспомнил! У меня память короче самого короткого поводка. Не дальше моего рождения. Но это было ещё ближе.

Короче! Как говорил один мой хороший знакомый: ещё короче!

1990 год, август, Винный бунт.

Очередь, стоящая с раннего утра у винного отдела универсама «Северо-Западный», состояла сплошь из добрых знакомых. Никаких посторонних. Даже два милиционера, прижатые к самым дверям, были слегка пьяны. Чтобы веселей нести службу и не раздражать людей. В отличие от молочной, эта очередь знала точно: товар будет. Ровно в два часа пополудни менты толкнут тяжёлую железную дверь и впустят вовнутрь первую пятёрку. И там, в полутёмном из экономии нутре, образуется ещё одна, самая распоследняя очередь, и самый первый в ней скоро мелькнёт в дверном проёме и, вскинув над головами прозрачные бутылки, победно закричит:

– Будем жить, ребяты!

И бросится сквозь толпу к Комсомольскому проспекту, к троллейбусной остановке, к новой жизни.

Но до двух часов ещё нужно дожить. Выстоять! Назло «полусухому закону» и беспощадному августовскому солнцу! И выйти из очереди нельзя ни на секунду: шаг в сторону – и ты уже не человек!

– Я ж, мля, токо счас тута стоял!

– Кто, мля?

– Да я же! Впусти!

– За кем стоял-то?

– Вон за той шляпой.

– Мы все за шляпой.

– Не свисти! Тебя тута тогда вобче не было! А я только поссать отошёл.

– Ну и ссы дальше!

Пожилая тридцатилетняя синявка безнадёжно тыкалась мордкой в очередь.

– Мужчины! Ну, мужчины! Дайте же женщине встать! Вот он для меня с утра занимал.

– Да встань ты хоть раком!

– Чё он тебе занимал, уральская ты самоцветка, моромойка сраная? Гандон?

– Я – инвалид войны! Мне без очереди – по закону!

– Это за молоком – по закону! А мы тут – все инвалиды. Мне вон транвай пятку переехал. А ты, сука, ишо с руками и ногами!

– Да у меня в голове дырка. На, посмотри!

– Кака война, где война? С Израйлем? Расплодили энтих инвалидов, как… То с отечественной пёрли, теперя с Афгана. Ишо с Первой мировой не было!

– Гони всех на хер! Я тоже с войны. До Берлина, мля, еле дополз. Яйца оторвало, в кишках осколки. А мне в етой комиссии говорят: «Ты, конечно, калека, мля, но ни под какую инвалидскую группу не подходишь. Иди ещё повоюй!»

– Выпьем за родину, выпьем за Сталина! Выпьем и снова… Даёшь гражданскую войну!

– Заткнись, падло! Счас менты продажу прикроют за агитацию! Мы – беспартийные!

Три бычковатых парня в «слаксах» протолкались почти к самым ментам и встроили в очередь какого-то мужичка в дермантиновом пальто.

– Куды! – озверели рядом стоящие. – Он – без очереди!

Один из парней выхватил переднего, особо орущего мужика и без всякой злобы спокойно заметил:

– Он – вместо него! А ты, дядя, иди домой. Спасибо за место.

И сунул ему в руку погнутый железный рубль со следами портрета Ленина.

Мужик бросил рубль в пыль и дико заверещал:

– Милиция! Спасайте! С ранья стою. Со вчера – ни капли во рту. Погибаю! Поставь, паскуда, где взял!

Сержант лениво повернул голову в его сторону и многозначительно поправил дубинку на поясе. Тот же парень улыбнулся менту и весело помахал рукой:

– Всё хоккей, начальник! Ты же меня знаешь. Потом сочтёмся. А с хулиганами у нас в стране разговор короткий!

И он коленом саданул мужику промеж ног. Тот упал рядом с железным рублём и беззвучно, как умирающий, стал собирать вокруг себя пыль.

– Ну вот! Теперь ты тоже инвалид войны и можешь купить водку вне очереди. Всё честно! А рубль я забираю. Не заслужил. Сука!

Без пяти два вся стопятидесятиметровая очередина судорожно напряглась и подтянулась. Люди наступали друг другу на пятки, упирались лбами в затылки, стало не до разговоров, не до солнца, ни до чего. Все ждали чуда. Обыкновенного русского чуда. Додумайся до того Христос, и не двенадцать вечно ноющих и сомневающихся бедняков брело бы за ним, а тыщи и тыщи счастливцев с горящими от веры глазами. И каждый бы исступлённо повторял:

– Господи! Да не минует меня чаша сия!

И всё было бы, как у людей! А то разве евреи – люди? И разве Христос – не еврей?

В два пополудни двери не открылись. Сержант что-то шептал в рацию, а та отвечала ему глухим властным дребезжанием. Люди начали задыхаться от страха, их жизнь кончалась. Чудо, как вчерашняя лужа, быстро испарялась под солнцем.

Наконец из дверей универсама вышел кто-то в белом халате, встал рядом с ментами, и, не глядя на очередь, отчеканил:

– Граждане! Водку не завезли. Прошу всех разойтись!

На какую-то долю секунды очередь растерялась. Не все и услышали эти страшные слова. А кто услышал, не поверил. Такого просто не могло быть. Ну, там кого-то в застенках, втихаря, по ночам на Золотой, врагов то исть, но чтобы вот так среди бела дня тыщу простых советских людей живьём под нож, как скот! И не когда-то сто лет назад, а сегодня, в это… как его етить!.. судьбоносное и сердцевинное время! Да что ж это деется! Изгрызли тело, а счас и до души добрались!

Мент повернулся к сержанту и дёрнул его за рукав:

– Он чё, рехнулся? Водки полные подвалы! Вчера сам видел: до ночи разгружали.

– Молчи! Есть приказ: беспорядков не допускать!

– А кто приказал?

– Не знаю. Он не назвался. Кто-то из наших, но от имени обкома. В целях улучшения морального климата… Мудаки!

– Так разорвут же!

– Могут.

Очередь уже истекала дурной кровью. Никто не хотел умирать. Все по-русски хотели знать правду.

– Постой, гад! Как это не завезли? Пачему?

Человек в белом халате почесал за ухом и снова, не глядя на толпу, хмыкнул:

– Ну как это… как обычно. Нет машин.

– Врёшь! Под молоко – есть, а под водку – нет? Да ты чё, сука, сам не пьёшь что ли?

Тут только человек в упор посмотрел вперёд и окостенел.

– Пойду посмотрю, – уже неизвестно кому косноязычно проскрипел он, – может уже завезли.

И исчез. А вслед ему неслось жутко похожее на «уррра!!» – «граааами!!»

Прошли ещё три часа. Погром не получался. Громить в универсаме, кроме грязных пустых витрин, было нечего. Да и нечем. Оружия пролетариата, булыжников, под рукой не оказалось. Не завезли! Размягчённый под солнцем асфальт тянулся за ногой, но от земли не отрывался.

Правда, у входа в любой двор во множестве валялись бетонные плиты с торчащими витыми прутами арматуры и вросшие в землю лепёшки цемента. Но чтобы их отодрать, надо было иметь терпение египетского крестьянина, а не мятежную душу русского алкаша. И как тогда быть с очередью? Она давно сломалась, раскрошилась, но всё сильнее прижималась к чёрным дверям винного отдела. Каждый очередник железно помнил, за кем он стоял, запах его подмышек и форму затылка. Должны же, чёрт возьми, когда-нибудь хоть что-то дать! А уйдёшь – дадут непременно! И всё получит тот, кто остался. Как на фронте после смертельной атаки всю водку выпивали оставшиеся в живых и тот, кто в атаку не ходил. За себя и за того парня! Ура! Так шиш вам! Уйди ты сегодня, а я завтра! Ха!