Каменная могила - Александр Тавровский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава 10
У нас грандиозное событие! Самое великое событие в собачьей семье! Бонду сделали обрезание! Я – необрезанный. Ты и Надька, кажется, тоже. Бете я бы обрезал язык. Самый кончик чтобы не торчал изо рта.
Вот говорят: обрезанный еврей. Чушь! Точно такая же еврейская радость ждёт любую порядочную семью с боксёром, ризеншнауцером или доберманом. В положенный час все эти семьи будут обрезанными.
Теперь Бонд обрезан от хвоста до ушей и может спать спокойно: еврейский Бог его не забудет.
Как же всё это было? Буквально в двух словах. На большее нет времени: я уже слышу твой душераздирающий вопль.
– Скорее! Он истекает кровью!
Да, такое я видел только однажды в камере спецраспределителя, где два бомжа били третьего головой об стенку, вцепившись ему в уши. Здоровенный кусок нашей стены был густо забрызган кровью. Её капельки темнели на линолеуме, а твой халат впитал всё остальное. Бондик скулил в углу, отворачивая от меня морду. Свежеобрезанные уши свисали с головы, причём, одно было в крови, а другое всё ещё туго забинтовано, с болтающейся полоской лейкопластыря…
– Что за блатная истерика! – возмутился я. – Ты испортил новые югославские обои. Честное слово, я начинаю понимать Машку.
– Я вошла, – оправдывалась ты, – а он захотел почесать за ухом задней ногой… и как даст!
– Конечно, он захотел почесать, потому что ты вошла! Тогда виновата ты! Поставь ему уши на место, отмой обои, сделай хоть что-нибудь. А ты, обрезанный, не скули. Лучше помоги маме.
Итак, в двух словах. В Челябинске резать уши позволено лишь посвящённым. Нам их резала по особой рекомендации совсем юная девочка Юля. Тот, кто попадал в её дом, сразу чувствовал запах «породы.». Дверь открыл заматеревший в летах боксёр. Он уже и не скрывал, как устал открывать эту дверь всяким проходимцам. Так как нас в тот момент интересовали только уши, я с восторгом уставился на стоящие торчком фигуристые обрубки хозяина, и даже протянул к ним руку.
– Руками ничего не трогать, – вежливо одёрнула меня Юля. – Всё живое – кусается!
– Разве он не дрессирован? – удивился я.
– Ещё как! – рассмеялась Юля. – Потому и предупреждаю.
Всё кругом было рыжим с чёрными пятнами или коричневым в чёрную полоску. Обгрызенные кресла, стулья, ковры шевелились, урчали и визжали. И когда она успела их всех народить!
– А вот и наш необрезанный! – пропела Юля. – Макс! Иди-ка ты спать, старичок. Ты же не любишь крови. А здесь сейчас такая резня по дереву начнётся!
Старый боксёр потянулся до хруста, уронил на пол немного соплей и слюней и плюхнулся на свой деревянный лежак у входа.
Бонда резали на кухне, на столе, на котором, похоже, только что завтракали. Юля сдвинула в сторону грязную посуду, и операционный стол был готов.
– Значит, тебя зовут Бонд? Бонд! Красивое мужское имя. Бонд, а почему у тебя такие большие уши? Как у бассета. А их… в Корее откармливают на колбасу. Ты же не хочешь, чтобы тебя съели из-за таких ушей? Кстати, родители! У ребёнка острый рахит с рождения. Суставы утолщены, как у старой бабки. И на рёбрах – бляшки. Надо лечить. А то сядет ваш бокс на все четыре лапы. Верно Бондик?
Юля вколола псу какой-то укол. Бонд успел лизнуть её за палец и притих.
– Не подлизывайся! – сказала Юля. И стала что-то чертить на ухе фломастером. Потом зажала ухо пинцетом. Глаза Бондика косили в разные стороны. Юля взяла обыкновенное лезвие от безопасной бритвы и прицелилась.
– Но он же ещё не совсем спит! – испугалась ты. – Нельзя же так… по-живому!
– Он в трансе. Как наркоман. Не пробовали? И не надо! Так! Прижмите его немного к столу. Дёрнется, всю красоту испортит.
И Юля резко провела лезвием по линии пинцета. Бонд жалобно пискнул, но лежал как парализованный. Юля приложила салфетку к краю среза.
– На память от Бонда! – улыбнулась она и положила мне на ладонь ещё тёплый шёлковистый лоскуток в красной салфетке. – Счас будет полный комплект. А на Западе, между прочим, боксам уши не режут. И хвосты тоже. А в Африке режут. По одному уху у каждого члена племени. Но мы же русские люди, правда, Бонд? А русские… меру знают!
Остатки ушей были свёрнуты в две трубочки, туго перетянуты бинтами и соединены друг другом лейкопластырем. На шею, как ярмо, надели картонный воротник, чтобы лапы не доставали до ушей.
– Порядок! Через неделю снимите.
Юля погладила Бондика по макушке.
– И будете массировать ушки от корня вверх до самых кончиков, пока не встанут. Как у Макса. И кальция ему побольше. Как корове. Иначе вырастет не Бонд, а Микки-Маус. Макс, старая скотина! Проводи гостей!
Глава 11
К вечеру явился сосед Женька с третьего этажа.
– Ты – журналист, курва! Значит, не пьёшь. А я…
– С чего ты это взял? К моему первому многотиражному редактору Ивану Емельяновичу тоже как-то секретарша припёрлась с интересным предложением о повышении зарплаты. А он дожевал чеснок, руки о свою же газету вытер и спрашивает:
– И зачем тебе деньги? Вот я, хе! – человек пьющий. Мне понятно – зачем! А ты же не пьёшь!
Она даже обиделась:
– Конечно, я не журналист, как вы… Но тоже немножко…
– А я шо – журналист? – удивился Иван Емельянович. – Журналист – в журнале, а я – в газете. Хо!
– А я, – скривился Женька, – вообще детский футбольный тренер. Дети пьют, как скоты. У меня от них уже сахарный диабет. Давай меняться: ты мне на свою карточку – водку, а я тебе – свой сахар!
Ну, сменялись. Сахар Женька мне так и не принёс. Забыл, наверно. Он же теперь и футбольный тренер, и алкаш, и что-то вроде приёмного отца. Семью взял прямо из-под покойника. Тот сбил по пьянке кого-то бульдозером. А тюрьме быстро спёкся, бросился на высоковольтную проволку. То, что осталось, привезли домой в запаянном цинковом гробу. Гроб в дом не заносили, поставили под нашим окном. Жена с дочкой и соседями быстренько попрощались с покойником… А тут этот Женька помог гроб до машины донести. На поминках и обручились.
Я запер за соседом дверь. На лестничной площадке начиналась очередная средневековая семейная драма. Виталик опять наказал свою мамашу; вытолкал её из квартиры в тапочках на босу ногу и байковом халате. Ты сдуру предложила соседке перебыть у нас, но она только руками замахала:
– Нет, нет! Он и так сегодня схватил меня за горло и мычит: мам, скажи, как тебя убить? Ну, сама скажи как! Виталик, сынок! Ну, впусти. Я больше так не буду!
– Ха! Не будешь! – взревел Виталик за дверью. – Ты, сука, как не мать вобче! Каждый день ментов приводишь! Постой там. Остынь!
Железная дверь подъезда обмёрзла по краям и не закрывалась. В широкую щель клубами заметало снежную пыль. Недавно собрание жильцов постановило поставить металлическую дверь с кодовым замком от алкашей. Дверь поставили, а замок в первый же день кто-то прикоммуниздил. И, слава Богу! А то лазали бы через наше окно. А ссали бы всё равно в том же углу у ящика с пожарным песком.
Так вот, Женька ушёл, а я подсел к Бонду.
– Ирка! Нос мокрый и холодный. Живой гуттаперчевый пёс! Бондик! Ты не очень жалеешь, что всё ещё живой? А я иногда очень!.. Да я не о тебе, я о себе. Тебе хорошо, ты – зверь! По крайней мере, мы тебя любим. Не веришь? Вот уши обрезали. А что! Чуешь, сколько стоили твои уши! Ирка! Ты дашь мне столько на обрезание? Хрен даст! Ну, дай хоть ты… лапу! Не жмись!
Знаешь, кто жил до тебя в этой комнате? Старые евреи – Давид да Марья! Давид Маркович и Марья Давидовна. Смешно. Жид и жидовка. А кто же ещё! К ним раньше сосед забегал, вор-карманник «в законе», по телефону позвонить. Один телефон на весь подъезд – и опять у евреев! Как звонить – жидам, как сидеть – русским! Этого никто в подъезде до сих пор не поймёт. Даже дядя Кожинов-литературовед. Не слыхал о таком? Вчера в «Нашем современнике» прочитал: «Почему в русской литературе так подозрительно много евреев?» А, правда, Бонд, почему? Литература-то – русская и народ – с ноготок, а кругом – одни евреи. И в литературе, и в подъезде!
– Такая роза ветров! – говорит наш старший по дому Ильиченко.
Он тоже этого не понимает.
Роза, Роза! А когда Марья Давидовна померла, слышу этого соседа-карманника кто-то спрашивает на лестнице: чё, мол, там стряслось?
– А, мля, ничего страшного! Одна старая жидовка окочурилась!
– Это… которая с телефоном? Так надо скорее на ГТС бежать! Пущай аппарат на подъезд перекинут. А то… там ещё эти соседи остались. Так они тоже… Пущай в Израиль с междугородки звонят!
Да, вот тут Бонд, где твоя подстилка, стоял старый-престарый буфет с посудой. А напротив – кровать с Марьей Давидовной. Давидка с утра сидел на своей кушетке с приёмником на груди. Представляешь, грязный бинт вокруг шеи, и к нему привязано «местное радио»! Идёт по коридору небритый шкелет под музыку, глаза закрыты, в трусах, и этот приёмник на бинте болтается! Сюжет!
А коридор некрашеный, чуть подмытый и тёмный, как челябинская подворотня. Раз Ирка попробовала покрасить, Давид сразу же всю краску на себя собрал. И лампочку вкрутить в коридоре было некому: потолок под небо.
