Найти и уничтожить - Андрей Кокотюха

– Любопытно, – кивнул Дитрих, хотя для него ни один из здешних хиви ровным счетом ничего не значил, все были на одно лицо.

– Короче говоря, пока я занимался своими делами, связывался с вами, как вы просили, и все такое разное, хива-манны так избили этого пленного, что его спасла разве потеря сознания. Честно говоря, сперва мне доложили – тот человек умер, забили насмерть. Я взбесился, ведь он вызвался сотрудничать и, значит, в некотором роде считается собственностью рейха, – Гройс ухмыльнулся. – Признаться, я даже не знал, спасет ли ситуацию приказ примерно наказать виновных, вплоть до повешения. Но пленный остался жить, пролежал без сознания до темноты. Видимо, лупили в основном по голове.

– Искалечен?

– Наш врач осмотрел его. Представьте – только ушибы, кровоподтеки, ничего не сломано, ни единого ребра. Возможно, легкое сотрясение.

– Пройдет. У славян крепкие черепа. Я прав? Я прав…

…Когда привели пленного, он уже успел смыть кровь с лица. Но лагерные лохмотья были вымазаны кровью вперемешку с грязью. К тому же от него несло прелью, дерьмом, псиной и еще какой-то дикой смесью запахов, которые Отто Дитрих не раз обонял, работая с военнопленными, представлявшими интерес в качестве потенциальных агентов-диверсантов.

Жестом велев оставить их одних, капитан кивнул заключенному на табурет, сам остался стоять – глядя на собеседника сверху вниз, Дитриху было удобнее работать.

– Николай Дерябин? – спросил он по-русски.

– Да, – пленный сплюнул кровавую слюну прямо на пол. – А вы…

– Сразу скажу – не надо удивляться. У многих брови лезут на лоб от моей русской речи. Мой дед, барон фон Дитрих, умудрился в середине прошлого века жениться на русской княжне. Это был его второй брак, так что во мне нет славянской крови. Кстати, бабушка была русской только наполовину. Среди русских дворян со времен царя Петра таких имелось много.

– Историю знаете, – Дерябин снова сплюнул.

– Я разведчик. В нашей профессии важно знать не только свою историю. Так вот, бабушка, пока не умерла, учила меня вашему языку все время, что я гостил у них в поместье. После сам изучал язык врага. Разве вы не учили в ваших школах немецкий?

– Я плохо учился.

– Зато у вас, как вижу, большие способности к выживанию. И, похоже, высокий болевой порог. Мне рассказали о маленьком спектакле, устроенном вами сегодня утром в лагере. Вот, захотелось с вами познакомиться.

– Познакомились.

– Ладно, – Дитрих щелкнул пальцами. – Чтобы я не тратил на вас свое время, докажите искренность ваших намерений служить рейху и фюреру. Иначе я пойму – вы просто испугались, приняли скоропалительное решение, уже жалеете о нем, думаете, как бы дальше выкручиваться. В таком случае вы перестанете меня интересовать. И в лучшем случае вам придется записаться в ряды хива-маннов, пополнить собой местную полицию, охранять своих же товарищей, с которыми еще утром проснулись в одном бараке. Готовы?

– Что надо делать? Кого-то расстрелять?

– Ну, это всегда успеете. Итак, почему я, капитан военной разведки, должен вам верить?

– Можете не верить, – Дерябин опять сплюнул, повел плечами.

– Плохой разговор, Николай. Я человек занятой, могу встать и уйти. Вы останетесь здесь, и вашу дальнейшую судьбу я вам примерно обрисовал. Хотите служить в одном подразделении с теми, кто сегодня избивал вас до потери сознания?

Дерябин вздохнул.

– Я… Я могу быть полезен именно вам…

– Мне?

– Разведке.

– Чудесно. Чем именно?

Николай снова вздохнул. Дитрих не торопил, понимая: пленный на пороге важного для себя решения.

– Я – офицер… Служу… служил в НКВД… При Особом отделе батальона…

– Уже интересно, – довольно кивнул Дитрих. – Вот и ответ на вопрос о вашей смелости, нестандартности поведения. К тому же, судя по всему, вам удалось скрыть это в лагере. Так что браво вашему мужественному признанию. Однако вы сказали не совсем то, что я хотел бы услышать.

– То есть?

– Мне нужна информация не о вас, Николай Дерябин. Вы спросили, надо ли кого-то расстрелять… Крещение огнем практикуется, но не в Абвере. И уж точно не мной. Вы отрезаете себе путь назад. А тот ваш соотечественник, которого вы согласились бы убить, и без вас был бы расстрелян. Не раньше, так позже. Либо же умер как-то иначе. У военнопленных масса возможностей умереть. Я прав, скажите? – И привычно ответил самому себе. – Я прав.

– Тогда чего нужно?

– Информация, Дерябин. То, чем я лично мог бы воспользоваться и что способно изменить чьи-то планы. Возможно, вы каким-то образом узнали нечто, и эти сведения помогут нам здесь накрыть подпольную сеть. Или – радиоточку. Или – выйти на партизан. Мы, Абвер, партизанами не занимаемся, но если такая информация появится, я готов передать ее в гестапо или другую, не менее компетентную структуру.

А лучше – воспользоваться самому, утерев нос гестапо или кому-то еще, подумалось при этом.

– Особый отдел мотострелкового батальона, – повторил Дерябин. – У нас другая, как это… специфика… – И вдруг осекся, встрепенулся и выровнялся на табурете: – Я знаю! Я могу, господин капитан! Только вам надо успеть!

– Куда?

– Или проверить… – В голосе звучало уже чуть меньше уверенности. – В общем, есть в лагере парень один… Нас вместе захватили, длинная история… Так получилось, что я по привычке пас его…

– Пасли?

– Ну, мы не то чтобы общались… Сволочь он, между нами говоря… Но я присматривался, прислушивался… Зовут его Роман Дробот, вы сможете быстро выяснить, кто такой, я опишу.

– Что с ним такое, с этим Дроботом?

Теперь Дерябин судорожно сглотнул не пойми откуда появившийся в горле ком.

– Мне кажется, они там бежать собираются. Из лагеря бежать.

Никогда еще за свою не такую уж и долгую жизнь Роман Дробот не оказывался под мертвыми человеческими телами.

Он готовил себя к этому целый день. Уповая на то, что после всего пережитого за лагерные дни это испытание, открывающее очень узкую тропинку к свободе, выдержит без особых усилий над собой. Ведь до того момента все шло гладко, даже слишком гладко. Видимо, Семен Кондаков впрямь смог просчитать развитие событий до мельчайших деталей. Но хоть и так: без помощи ребят, согласившихся прикрывать побег, у них и близко ничего не сладилось бы.

Конвоировавшие «похоронную команду» полицаи к сумеркам по привычке, которую даже не нужно специально предусматривать, успели набраться. Когда оказывались рядом, пленных обдавало густым сивушным духом, и самое главное – хиви вели себя очень беспечно. Никто из них даже не допускал мысли, что двое заключенных способны рискнуть просто у них под носом.

На это Кондаков, по молчаливому обоюдному согласию – мозг предстоящей операции, делал первую и, по сути, главную ставку. Крепко выпившие полицаи невольно выводят Ваську Борового и остальных пленных из-под удара. Правда, так называемое алиби весьма и весьма условно: всех, кто был этим вечером в команде могильщиков, могут расстрелять, обнаружив побег, или – даже если попытка сорвется, прямо на месте, не задавая лишних вопросов и не пытаясь выяснить степень причастности каждого. Однако даже логика таких, как Лысянский, вполне допускала: будь полицаи трезвыми и, следовательно, менее беспечными, о попытке побега никто бы и не помышлял.

Была еще одна, тоже весьма шаткая возможность уцелеть: в лагере каждый сам за себя. Это прекрасно знали как немцы, так и хиви. Значит, при желании вполне возможно объяснить, почему все остальные дружно не обратили внимания на внезапное исчезновение в темноте двух товарищей. На допросах, которые обязательно будут и пойдут непременно с пристрастием, есть шанс давить именно на это. От показательного расстрела вряд ли спасет. Но побороться можно.

И все-таки главное – запутать саму историю.

Трупы расстрелянных за периметром колючки в лесу собирали и грузили на подводы шестеро пленных. Еще двое, в том числе – Васька Боровой, вели под уздцы коней. Тем временем за территорией лагеря шестеро других старательно рыли большую общую могилу. Все происходило под конвоем четверки пьяных хиви. Когда и кто прозевал беглецов, выяснить будет действительно непросто. А никто из группы тех, кто рыл могилу, вообще не был посвящен в планы беглецов. Они-то, следуя знакомому принципу каждый за себя, не смогут точно сказать, кого видели в темноте, а кого – нет.

Все должно свестись к потере напившимися полицаями бдительности. Чем черт не шутит: вдруг обойдется…

Еще раньше Дробот прояснил у Кондакова еще один важный для себя момент: те, кто помогал им бежать, включая Борового, приняли такое рискованное решение сознательно и отдавали себе отчет о непростых последствиях. Однако в план побега посвятили не всех. Кроме Васьки, об этом знали двое, и здесь Семен тоже видел залог успеха: чем больше людей в курсе заговора, тем больше возможностей предательства. Есть огромный соблазн обменять такую информацию на еду или даже собственную жизнь. Потому в темноте трое пленных должны прикрывать беглецов, что в принципе не представляло особой сложности: ведь из полицаев, уверенных в абсолюте собственной власти, на поверку оказались неважные и не слишком внимательные конвоиры. А Дробот с Кондаковым должны укладываться на телегу рядом с мертвецами не сразу, а по очереди, с интервалом. Отвлекать конвой вызвался Боровой.