Найти и уничтожить - Андрей Кокотюха

Сегодня все происходило как всегда. Пленные, которые упорно не вызывались на работы, бросались по грязи к проволочному ограждению. Их не кормили даже той дрянью, которая доставалась «труженикам», потому появление женщин с ведрами и корзинами означало еду – вареная картошка, буряк, даже хлеб: хоть из отрубей, но зато мягкий, еще теплый, недавно вынутый из печи. Кормить пленных местному населению немцы не запрещали. Но полицаи из лагерной охраны превратили эту процедуру в дикое развлечение.

Стоило грязным голодным оборванцам приблизиться к проволоке метра на три, тут же звучали выстрелы. Короткие пулеметные очереди с вышки отгоняли пленных, не подпуская их к ограждению, и как-то на глазах у всех один парень, невысокий солдатик-белорус, чью фамилию Дробот так и не запомнил, не остановился. Присел, закрыл голову руками, но стоило выстрелам стихнуть – рванул отчаянно, пытаясь преодолеть запретную зону одним прыжком. То ли ему надоело жить, то ли хотел поразить врага своей смелостью и заставить уважать себя – после того, как очередь срезала его влет, обо всем этом оставалось только гадать.

Паренек так и лежал лицом вниз, когда женщины, замахиваясь как можно сильнее, бросали скудную еду через проволоку. Собирать ее с земли не запрещалось, и охрана довольно наблюдала, как пленные хватают, что могут, прямо из грязи, при этом толкаясь, невольно сражаясь за каждую картофелину, отворачиваясь друг от друга с добычей и быстро запихивая ее вместе с грязью в рот. Иногда полицаи постреливали в воздух, но только для лишнего утверждения собственной власти. Давая Дроботу дополнительную пищу для размышлений по поводу того, что охранники – люди никчемные и слабые, раз получают удовольствие от унижений сотен себе подобных.

Впрочем, даже такие мысли мартовский ветер выдувал из головы, когда наступало его время работать. Послушав Семена Кондакова, он всякий раз вызывался в бригаду могильщиков, которые без лишней спешки получали три раза в день одинаковое подванивающее варево, которое приходилось пить, как есть, из котелков. Среди них иногда попадались дырявые. Дырку затыкали пальцем, руками же вылавливали из бурой жижи разваренные кусочки гнилой и мерзлой капусты – но это была еда.

Однажды в супе, как называли это варево, оказались кости с остатками мяса. Размышлять, откуда оно взялось, вечно голодным пленным было недосуг. Стыдясь самого себя и стараясь не смотреть на других, Дробот выхватил кость из котелка, сунув в рот почти до половины, зубы принялись сдирать волокна. Жевать некогда – заглатывал так, давясь и откашливаясь. Подвох стал ясен только тогда, когда Роман услышал громкое ржание – хохотали полицаи, вместе с немцами наблюдавшие за этой картиной. А потом, еще смеясь, один из охранников, русский, швырнул пленным что-то черное и круглое.

Окровавленная собачья голова. Зубы дворняги замерли в предсмертном оскале.

– Э, красные, вкусный бобик? – гаркнул полицай, и охранники снова взорвались дружным, издевательским и очень искренним хохотом.

Дробот тогда не выдержал первым. Профессорское воспитание не удалось вытравить из него даже фронту, и лагерь никак не довершал этого процесса. Согнувшись пополам, Роман бросился к бараку, и там его вырвало. При этом Дробот потерял равновесие, упал на колени, в глазах на миг потемнело. Когда пришел в себя и задышал свободнее, увидел в трех шагах Николая Дерябина. Даже сквозь белую пелену, еще застилавшую глаза, было видно выражение презрения и отвращение, написанное на лице старшего лейтенанта.

– Накормили немцы? Вкусно?

…Все это время Дерябин старался по возможности держаться особняком. В условиях лагеря, где все равны и сидят в одинаковом дерьме, подобная линия поведения была трудно осуществимой. Тем не менее Николаю удавалось воздерживаться от всех видов работ, которые предлагал комендант.

Дроботу показалась странной даже не манера Дерябина. В конце концов, Роман успел немного узнать невольного товарища по несчастью и понимал: старший лейтенант ставит себя точно так же, как делал бы это в других условиях, более благоприятных и привычных для офицера НКВД. Нет, Романа несколько удивляла сама организация их лагеря. Видимо, во всем этом имелся некий тайный, высший, утонченно садистский стиль и смысл – создавать пленным иллюзию свободы выбора за колючей проволокой. Можно идти работать в лес, вынашивая слабую надежду – со мной ничего не случится, меня будут кормить лучше, я протяну лишний день. Можно каждый день делать шаг вперед, вызываясь в могильщики или уборщики, – здесь это мало отличалось одно от другого. За это полагался вонючий суп. Но также можно не делать ничего, слоняясь с подъема до отбоя по территории лагеря: даже если шел дождь, днем вход в барак запрещался без особого распоряжения.

Выбрав свой собственный вариант, Дерябин первое время воздерживался от сражений за приносимую женщинами кормежку, и такое упрямое терпение невольно вызвало у Дробота уважение. Но все очень быстро переменилось: в один из дней оголодавший Николай, которого время от времени кто-то подкармливал сухарями, не выдержал и набросился на летчика Севу Трофимова, который изловчился и подхватил с земли сразу три картофелины. Причем одну каким-то чудом выхватил из-под ноги товарища, успевшего ее случайно раздавить. Когда тот, счастливый, направлялся к стене хлева, чтобы хоть как-то утолить вечно сопровождающий пленного голод, Дерябин, все это время наблюдавший именно за Севой, быстро отделился от стены, подошел к летчику, схватил за плечо, развернул, встряхнул. Трофимов от неожиданности выронил две картофелины из трех – и через мгновение они уже исчезли в карманах Николая.

– Ты… – только и смог выдавить из себя летчик.

– Я, – подтвердил Дерябин. – Такой же, как и ты, красноармеец. Советский гражданин и человек, между прочим. И не собираюсь выпрашивать подачки у врага или рыться в грязи.

– Это… мое… – пробормотал Трофимов, окончательно растерявшись, – никто в лагере еще никогда так не поступал ни с ним, ни с кем-либо еще.

– Здесь все общее, – заметил Дерябин. – Я не буду жрать с земли. И не буду унижаться перед немцами, тем более – перед предателями за возможность получить пайку.

– А сейчас ты что делаешь? – вырвалось у Севы.

К этому времени их уже обступила небольшая группа пленных. Не только Дробот увидел, что произошло. Он держался чуть в стороне: если и начнется расправа, пусть лучше без него.

– Я делаю то, что обычно делают в таких случаях, – спокойно ответил Дерябин, обводя взглядом остальных. – Чего уставились? Большинство из вас сдалось в плен добровольно. Вы подняли руки вверх в надежде сохранить себе жизнь. Вот и живите здесь – но только по тем законам, которым такая вот жизнь подчиняется.

– Ты про что? – спросил кто-то из собравшихся. Роман, слышавший вопрос, со своего места не разглядел того, кто вопрос задал.

– Все про то же, – Дерябину хоть с трудом, но удавалось сохранить спокойствие. – Каждый за себя, разве нет? Выживает сильнейший.

– Это пока тебя в лес не погнали, – проговорил тот же голос.

– А ты чего такой умный? – Теперь Дробот видел: в разговор включился танкист Яценко, тридцатилетний механик-водитель.

– У меня просто есть достоинство, – проговорил Дерябин. – Вы его потеряли.

– Так застрелись пойди, – посоветовал Яценко. – Или вон на проволоку кинься. Попытка побега, сдохнешь героем. Или страшно?

Что собрался ответить Дерябин – ни Роман, ни кто другой так и не узнали. Увидев толпу возле барака, охранник с вышки без предупреждения полоснул очередью, беря выше голов, и пленные сыпанули в разные стороны. На это Дерябин и рассчитывал, понял Дробот. Он уже успел изучить лагерные порядки – собираться даже в небольшие группы запрещено. И в воздух здесь стреляют только один раз.

При таких раскладах у Николая Дерябина не оставалось шансов продержаться долго. Не нынче ночью, так завтра оскорбленные товарищи по несчастью вполне могли его придушить. Положа руку на сердце, Дробот, около которого Дерябин по-прежнему спал, не собирался мешать таким намерениям, хотя участвовать вряд ли согласился бы. Но, видимо, Роман в самом деле плохо знал своего недавнего конвоира. Потому не смог в полной мере оценить его поистине нестандартный расчетливый ум. В тот же день, на традиционной вечерней поверке, вместе с неизменным Лысянским появился оберцугфюрер и, опустив предисловия, отрывисто заговорил. Полицай доводил мысль своего начальника в общих чертах, но Дробот понял немца буквально с первого до последнего слова:

– Внимание всем заключенным, – вещал немецкий офицер. – Уважительной причиной отсутствия на поверке является только смерть. Болезнь приравнивается к смерти. Больной во избежание распространения инфекции будет немедленно расстрелян. Если в вашем бараке будут иметь место факты неестественной смерти, расстреляны будут или виновные, или – каждый двадцатый. Выбирайте сами или следите друг за другом очень внимательно! Все ясно?