Три круга Достоевского - Юрий Кудрявцев

Здесь Достоевский проводит мысль о необходимости базирова­ния нормативной этики на основе решения вопроса о смысле жиз­ни. Смысл же в служении богу.

В более ранней записи — близкая к этой мысль: «Плотоядность молодежи. Да ведь вы сами того хотели. Чтоб никакого духа, вы истребили бога. — Но и без бога надо быть гуманным, любить че­ловечество. — Но на кой черт я буду гуманен» [ЛН, 83, 375]. Без­нравственность здесь выводится как прямое следствие утери смы­сла жизни.

Есть и другие записи, раскрывающие все ту же мысль: «Жизнь скучна без нравственной цели, не стоит жить, чтоб только питать­ся, это знает и работник. Стало быть, надо для жизни нравствен­ное занятие» [ЛН, 83, 406].

Можно, конечно, не соглашаться с тем смыслом жизни, которым руководствуется писатель. Но нельзя, однако, отрицать саму по­становку проблемы смысла жизни как основы нравственности.

Засилие безличности, по Достоевскому, наступает именно по­тому, что вечное заменено временным, проблема смысла жизни или не ставится или решается предельно упрощенно. Достоевский убежден в нежизнеспособности общества, в котором не задумыва­ются над вечными проблемами, над проблемами смысла жизни. «Да тем-то и сильна великая нравственная мысль, тем-то и еди­нит она людей на крепчайший союз, что измеряется она не немед­ленной пользой, а стремит их будущее к целям вековечным, к радости абсолютной. Чем соедините вы людей для достижения ва­ших гражданских целей, если нет у вас основы в первоначальной великой идее нравственной? А нравственные идеи только одни: все основаны на идее личного абсолютного самосовершенствования впереди, в идеале, ибо оно несет в себе все, все стремления, все жажды, а, стало быть, из него же исходят и все ваши гражданс­кие идеалы. Попробуйте-ка соединить людей в гражданское обще­ство с одной только целью «спасти животишки». Ничего не полу­чите...» [1895, 11, 491].

Эти мысли писатель противопоставляет отрицанию смысла жизни. Противопоставлены они мыслям людей, видящих за гробом лишь пустоту. В пределе их суть выразил Федор Карамазов. О смерти человека он сказал так: «По-моему, заснул и не проснул­ся, и нет ничего, поминайте меня, коли хотите, а не хотите, так и черт вас дери. Вот моя философия» [10, 9, 217].

Достоевский, размышляя о смысле жизни, тоже знает, что по­сле смерти человек «заснул и не проснулся». Но его заботит, что-думают, что скажут об этом человеке оставшиеся на земле, что он. заронил в их души, что оставил после себя. Жил ли он осмыслен­но и с чувством нравственной ответственности.

Личность человека бессмертна. Ибо она живет в других и че­рез других. Но чтоб стать личностью, необходимо самостоятельно подходить к действительности, жить осмысленно, ориентируясь на «быть», а не на «иметь», обладать чувством нравственной от­ветственности. Это не так просто. Но сложно не только стать, но и быть личностью.

Личность и безличность проявляют себя в деятельности.

Хотя почти никто из героев Достоевского не служит, боль­шинство из них люди активные. Они в кипении, страстях, метаниях.

Проблема деятельности более полно была мною раскрыта по второму кругу. Поэтому здесь я буду краток.

Достоевский понимает влияние деятельности на человека. Но основное внимание он обращает на другую сторону проблемы: де­ятельность рассматривается как проявление личностности.

Водораздел между личностью и безличностью не в том, что од­на деятельна, другая нет. Часто именно безличность-то и более-деятельна. Сама по себе активность человека, его деятельность есть качество нейтральное. Все зависит от направления деятель­ности. Граница здесь в том, ради человека или против него на­правлена деятельность. Является ли человек самоцелью деятель­ности, или он — средство.

Равнодушие, бездеятельность порою лучше деятельности. В том случае, если деятельность возможна лишь в одном направле­нии: против человека, ради укрепления несправедливости. Дея­тельность иных людей сознательно направлена на это. И челове­честву было бы значительно лучше, если бы, положим, Петр Верховенский стал бездеятельным как выигрывает оно от бездея­тельности Степана Верховенского. Ибо у Петра Верховенского, в его деятельности человек полностью превращен в средство. Цель Оправдывает средства — основной лозунг. Через деятельность про­слеживается связь «Бесов» с сибирскими повестями Достоевского. В последних были обнажены определенные стили мышления. В «Бесах» показана деятельность на основе этих стилей. Связь ме­жду этими произведениями не только в том, что то и другое есть скакдальная хроника, и не только в том, что среди «бесов» вдруг промелькнул «дядюшка»: заезжий князек, «немая восковая фигу­ра на пружинах» [10, 359]. Главная связь — это одинаково без­личностное отношение к цели и средствам деятельности.

Достоевский рассматривает разные виды деятельности. В ча­стности, насильственную и ненасильственную.

Ставка только на насилие, которое в пределе есть преступле­ние, обнажает безличность. При насилии начинают не с себя, а всегда с внешнего изменения. Не задумываются о своих способно­стях.

Ненасильственная деятельность опирается, как правило, не на силу вообще, а на силу духа. Достоевский рассматривает смиренческое поведение личности не как бездеятельность, а как дея­тельность. Через себя, через свой пример. Преобразовывают че­ловека любовью к нему, а не ненавистью. Смиренцы Достоевского «хранят идею» преобразований через себя, в то время когда дру­гие действуют по иным идеям. И это хранение есть тоже деятель­ность. Она прерывает цепную реакцию зла и может способство­вать началу цепной реакции добра. Эта деятельность не менее трудна, чем через насилие. Смиренцы вынуждены много терпеть, хотя бы оттого, что их не всегда понимают. Не понимают, что их смирение, их смиренное самопожертвование есть фактически бунт, протест против иных видов деятельности.

В «Идиоте» один из героев, Птицин, размышляет о Японии: «Обиженный там будто бы идет к обидчику и говорит ему: «Ты меня обидел, за это я пришел распороть в твоих глазах свой жи­вот» и с этими словами действительно распарывает в глазах обид­чика свой живот и чувствует, должно быть, чрезвычайное удовле­творение, точно и в самом деле отомстил» [8, 148]. Согласно од: ному взгляду на деятельность, японец не отомстил своему обидчи­ку. Отмщение — убить не себя, а обидчика. Вот если бы на своих глазах — да его живот! Согласно взгляду другому — отомстил. Он показал обидчику свою личность, подчеркнув тем самым без­личность его. И он доволен этим.

И, видимо, действительно в условиях невозможности противо­стоять какому-либо тиранству принять смерть благороднее и «по­лезнее», чем убить одного-двух тиранов. «Полезнее», так как об­нажаются величие человека, сила его духа, идейность. И все это невольно и долго будет стоять как укор перед тираном и как при­мер человечности перед оставшимися жить.