Арабская поэзия средних веков - Аль-Мухальхиль

Ибн аль-Араби

{376}

О голубки на ветках араки, обнявшейся с ивой!О, как меня ранит ваш клекот, ваш голос тоскливый!

О, сжальтесь, уймите тревожные песни печали,Чтоб скорбь не проснулась, чтоб струны души не звучали.

О, душ перекличка! О, зовы тоскующей птицыНа тихом восходе и в час, когда солнце садится!

Я вам откликаюсь всем трепетом, жилкою каждой,Всем скрытым томленьем и всей неуемною жаждой.

Сплетаются души, почуяв любви дуновенье,Как пламени вихри над глыбами черных поленьев.

О, кто мне поможет пылать без угара и дымаВ слиянье немом, в единении с вечно любимой!

Кто даст потеряться, утратить черты и приметыВ калении белом, в горенье единого света?

Вокруг непостижного кружатся пламени шквалы.Стремятся вовнутрь, но целуют одно покрывало.

Так, камни лобзая, пророк предстоял перед Кабой,Как перед подобием чьим-то, неверным и слабым.

Что значат, сказал он, священная Каба и МеккаПред истинным местом и высшей ценой человека?

Бессильны все клятвы, и тленный не станет нетленным.Меняются лики, и только лишь суть неизменна.

Как дивна газель! О, блеснувшее длинное око,В груди у меня ты как будто в долине глубокой.

И сердце мое принимает любое обличье —То луг для газелей, то песня тоскливая птичья;

То келья монаха, то древних кочевий просторы;То суры Корана, то свитки священные Торы.

Я верю в любовь. О великой любви караваны,Иду я за Кайсом, иду я дорогой Гайляна{377}.

Вы, Лубна и Лейла, для жаркого сердца примеры.Любовь — моя сущность, и только любовь — моя вера.

Луноликие скрылись в своих паланкинах.Чуть качаясь, плывут у верблюдов на спинах.

Там за легкой завесой от взоров укрытыБелый мрамор плеча, и уста, и ланиты.

Паланкины уходят, плывут караваны,Обещанья вернуться — пустые обманы.

Вот махнула рукой, обнажая запястье,Гроздь перстов уронив… Я пьянею от страсти!

И свернула к Садиру{378}, вдали пропадая,И о скорой могиле взмолился тогда я.

Но внезапно вернулась она и спросила:«Неужель одного тебя примет могила?»

О голубка, дрожит в твоем голосе мука!Как тебя ворковать заставляет разлука!

Как исходишься ты в этих жалобных стонах,Отбирая и сон и покой у влюбленных!

Как ты к смерти зовешь… О, помедли, не надо!Может, утренний ветер повеет прохладой,

Может, облако с гор разольется над сушейИ дождем напоит воспаленные души.

Дай пожить хоть немного, чтоб в ясные ночиСтали зорки, как звезды, неспящие очи;

Чтобы дух, пробужденный в немое мгновенье,Вместе с молнией вспыхнул бы в новом прозренье.

Благо тихому сну, нам дающему силу!Нет, не надо душе торопиться в могилу.

Смерть, довольно добычи ушло в твои сети,—Пусть улыбкою доброй любовь нам ответит.

О любовь! О таинственный ветер весенний!Ты поишь нас вином глубины и забвенья,

Сердце к свету ведя, в благовонье степное,Тихо шепчешься с солнцем, щебечешь с луною…

В обители святой, в просторах Зу-Салама{379},В бессчетных обликах изваяна газель.Я вижу сонмы звезд, служу во многих храмахИ сторожу луга бесчисленных земель.

Я древний звездочет, пастух степей, я — инок.И всех троих люблю, и все они — одно.О, не хули меня, мой друг, перед единой,Которой все и всех вместить в себе дано.

У солнца блеск ее, и стройность у газели,У мраморных богинь — белеющая грудь.Ее одежду взяв, луга зазеленелиИ пестрые цветы смогли в лучах сверкнуть.

Весна — дыханье той, невидимо великой,А проблеск молний — свет единственного лика.

О, ответь мне, лужайка, укрытая в скалах,—Чья улыбка в покое твоем просверкала?

Чьи шатры под твоею раскинулись тенью?Кто расслышал твой зов и затих на мгновенье?

Ты, над кем беззакатное золото брезжит,Так свежа, что в росе не нуждаешься свежей.

Бурным ливнем тебе омываться не надо,—В зной и в засуху вся ты — родник и прохлада,—

Так тениста, что тени не просишь у склона,Как корзина с плодами, полна, благовонна,

И тиха до того, что блаженные ушиКаравана не слышат и криков пастушьих.

Ранним утром смятенье в долине Акик.Там седлают верблюдов, там гомон и крик.

Долог путь по ущельям глубоким и скаламК неприступной вершине сверкающей Алам.

Даже сокол не сможет добраться туда,Только белый орел долетит до гнезда

И замрет на узорчатом гребне вершины,Как в развалинах замка на башне старинной.

Там на камне седом прочитаешь строку:«Кто разделит с влюбленным огонь и тоску?»

О забросивший к звездам души своей пламя,Ты затоптан, как угль, у нее под ногами.

О познавший крыла дерзновенного взмах,Ты не в силах привстать, утопая в слезах,

И, живущий в горах, над орлиным гнездовьем,Ты в пыли распростерт и раздавлен любовью.

Вы, уснувшие в тихой долине Акик,Вы, нашедшие вечности чистый родник,

Вы, бредущие к водам живым вереницей,Чтобы жажду забыть, чтоб навеки напиться!

О, очнитесь скорей! О, придите сюда!Помогите! Меня поразила беда

В стройном облике девы, чей голос и взорЗастигают врасплох, как набег среди гор.

Запах мускуса легкий едва уловим,Вся она — точно ветка под ветром хмельным;

Словно кокон — плывущая линия стана,Бедра — будто холмы на равнине песчаной.

О хулитель, над сердцем моим не злословь!Друг, уйми свой укор, не брани за любовь.

Лишь рыданьями только могу отвечать яНа упреки друзей и на вражьи проклятья.

Точно в плащ, я в печаль завернулся свою.Пью любовь по утрам, слезы вечером пью.

О, смерть и горе сердцу моему!О радость духа, о бесценный дар! —В груди моей живет полдневный жар,В душе — луна, рассеявшая тьму.

О мускус! Ветка свежая моя!Что благовонней в мире, что свежей?Нектар сладчайший — радость жизни всейС любимых уст твоих впиваю я.

О, луны щек, блеснувшие на мигИз-под шелков нависшей темноты!Нас ослепить собой боишься тыИ потому не открываешь лик.

Ты — солнце утра, молодой побег,Хранимый сердцем трепетным моим.Я напою тебя дождем живым.Водою светлой самых чистых рек.

И ты взойдешь, как чудо для очей.Увянешь — смерть для сердца моего.Я в золото влюбился оттого,Что ты в венце из золотых кудрей.

И если б в Еве видел сатанаТвой блеск, он преклонился б и поник;И, созерцая светоносный лик,Где красоты сияют письмена,

Свои скрижали бросил бы Идрис{380},—Ты для пророка вера и закон.Тебе одной бы уступила тронЦарица Сабы{381}, гордая Билькис.

О утро, подари нам аромат!О, ветра благовонного порыв! —Ее дыханьем землю напоив,Цветы и ветки нас к себе манят.

Восточный ветер шепчет и зоветВ путь к дальней Кабе… Ветер, усыпи!О, дай очнуться где-нибудь в степи,В ущелье Мины, у крутых высот…

Не удивляйтесь, что в тоску своюЯ вплел всех трав и всех ветров следы,—Когда поет голубка у воды,Я дальний зов и голос узнаю.

Лишь следы на песке да шатер обветшалый —Место жизни пустыней безжизненной стало.

Встань у ветхих шатров и в немом удивленьеУзнавай их — свои незабвенные тени.

Здесь со щек твоих мог собирать я когда-то,Как с душистых лужаек, весны ароматы.

Просверкав, ты ушла, как в засушье зарница,Не даруя дождя, не давая напиться.

«Да, — был вздох мне в ответ, — здесь под ивою гибкойТы ловил стрелы молний — сверканье улыбки,

А теперь на пустых обезлюдевших склонахЖгут, как молнии, гребни камней раскаленных.

В чем вина этих мест? Только время виноюВ том, что стало с шатрами, с тобою и мною».

И тогда я смирился и стихнул, прощаяБоль мою омертвелому этому краю.

И спросил, увидав, что лежат ее землиТам, где ветры скрестились, просторы объемля:

«О, поведай, что ветры тебе рассказали?»«Там, — сказала она, — где пустынные дали,

Средь бесплодных равнин на песчаниках дикихЕсть шатры нестареющих дев солнцеликих».

О, светлые девы, мелькнувшие сердцу мгновенно!Они мне сияли в дороге у Кабы, священной.

Паломник, бредущий за их ускользающей тенью,Вдохни аромат их, вдохни красоты дуновенье.

Во тьме бездорожий мерцает в груди моей пламя.Я путь освещаю горящими их именами.

А если бреду в караване их, черною ночьюПолдневное солнце я на небе вижу воочью.

Одну из небесных подруг мои песни воспели —О, блеск ослепительный, стройность и гибкость газели!

Ничто на земле состязанья не выдержит с нею —Поникнет газель, и звезда устыдится, бледнея.

Во лбу ее — солнце, ночь дремлет в косе ее длинной.О солнце и ночь, вы слились в ее образ единый!

Я с ней — и в ночи мне сияет светило дневное,А мрак ее кос укрывает от жгучего зноя.

Я откликаюсь каждой птицеНа песню скорби, песню горя.Пока напев тоскливый длится,Душа ему слезами вторит.

И порывается, тоскуя,Сказать певице сиротливой:«Ты знаешь ту, кого люблю я?Тебе о ней сказали ивы?»

Когда воркует горлинка, не плакать я не в силах,Когда воркует горлинка, я в горестях унылых;

И слезы катятся, и я горючих слез не прячу.Когда воркует горлинка, я с нею вместе плачу.

Осиротела горлинка — запричитала тонко;И мать бывает сиротой, похоронив ребенка!

А я на горестной земле за всех сирот печальник.Хоть бессловесна горлинка — я вовсе не молчальник.

Во мне неутолима страсть к той горестной округе,Где бьют ключи и горячи в ночи глаза подруги,

Чей взгляд, метнувшись, наповал влюбленного уложит,Чей взгляд — булат и, как кинжал, вонзиться в сердце может.

Я слезы горькие копил, я знал — настанет жажда,Я в тайнике любовь хранил, боясь охулки каждой.

Но ворон трижды прокричал, и суждена разлука;Расстались мы, и мир узнал, кого терзает мука…

Они умчались, в ночь скача, верблюдов погоняли,И те, поклажу волоча, кричали и стенали.

А я поводьев не рванул, почуяв горечь скачки,А я верблюда повернул, дышавшего в горячке.

Когда любовью ранен ты, тебя убьет разлука.Но если встреча суждена — легка любая мука!

Запомни, порицатель мой: доднесь, вовек и нынеОна одна любима мной — и здесь и на чужбине!

Когда душа вернулась в тело, они оставили меня.Я, плачась на судьбину, плакал, происходящее кляня.

А тот, из-за кого я плачу, — он для меня родней отца,Невыносима с ним разлука, жизнь солонее солонца.

Забыть не мог я взор опасный и сладостный румянец щек.И сумерки волос прекрасных, и ясный лоб забыть не мог.

И вот снялось терпенье с места, и объявилась скорбь взамен,А меж терпением и скорбью любовь мне учинила плен.

Кто горю моему поможет? Есть милосердный кто-нибудь?Кто маету мою разделит? Влюбленному укажет путь?

О! Всякий раз, когда в тревоге я одиноко слезы лью,Слепя, выплакивают слезы страсть и бессонницу мою.

И если я молю о взгляде, как молят в засуху дожди,Мне отвечают: «Все обрящешь, но сострадания не жди!

И взгляд не даст успокоенья, твоя неутолима боль!Взгляд — это молния, не боле; от сострадания уволь!»

Но я, увы, забыть не в силах, как умолял и уповал,И к молниям искал дорогу — я, пораженный наповал.

Назло всем воронам разлуки, ищу я молнию в песках!Пускай за карканье и злобу карает воронов Аллах.

Верблюд, ты ворону подобен, усугубителю разлук,—Невесть куда любовь уносишь, а с ней — моей надежды вьюк.

О погонщик верблюдов, не надо спешить, постой!Я за вами бреду спозаранку, больной и пустой…

Стой, погонщик! Помедли! Вниманьем меня удостой!Богом я заклинаю тебя и любовной своей маетой!

Слабы ноги мои, но душа окрылилась мечтой —Милосердья прошу и молю об услуге простой;

Ведь не может чеканщик узор проковать золотой,Если сбиты чеканы и крив молоточек литой.

Ты в долину сверни, к тем кострам — там их мирный постой.О благая долина! Мне сладостен дым твой густой.

О долина, ты всех собрала, кто мне верный устой,Кто — дыханье мое и души моей жаркий настой!

Я любовь заслужу, коль умру со своей тяготойНа коне ли, в постели иль в сирой степи, как святой.

Остановись у палаток, развалины обрыдай,Стенам обветшалым вопрос вековечный задай;

Узнай ты у них, где твоих ненаглядных шатры,Где след их в пустыне, поклажа, стада и костры.

Все словно бы рядом, но это всегдашний мираж:И пальмы, и люди, и груды лежащих поклаж.

Все так далеки, а пустыня окрест горяча,Они на чужбине кочуют у чудо-ключа.

Я ветер восточный спросил: «О, скажи, задувавший с утра,Где встретил ты их — на пути или возле шатра?»

И ветер ответил: «Они на вершине холмаПоставили нынче свои кочевые дома.

Они над любимой раскинули полог цветной,Чтоб ей не во вред оказался полуденный зной.

Верблюдов усталых уже разгрузили они.А ты собирайся! Седлай! Разыщи! Догони!

Когда же устанешь гостить по заезжим дворам,Когда поплутаешь по долам, пескам и горам,

Тогда их стоянку почует замученный конь —Увидишь костер их, похожий на страсти огонь.

Седлай! Собирайся! Ты страстью великой объят.А страхи пустыни пред нею беспомощней львят!»

Там, где в былые дни я ублажал прелестниц,Ни кровли, ни двора, ни галерей, ни лестниц,—

Лишь пустота и стон, и стены обвалились…А в прежние года здесь пели, веселились…

Но караваи ушел, и я не знал об этом.Не знали и они, что связан я обетом

Не забывать их, звать, стремиться в их пороги.Так будь, моя любовь, им проводник в дороге,

И в час, когда в степи поскачут под ветрами,И в час, когда в шатрах устелют пол коврами.

Поставь они шатры среди сухой долины —И травы зашумят, и закричат павлины,

И зацветет досель пустынная округа,И станет их привал благоуханней луга.

Но стоит им уйти — и место обратитсяКладбищем для того, кто сердцем к ним стремится.

Из-за томной, стыдливой и скромной я тягостно болен.Вы сказали о ней — я утешен, польщен и доволен.

Стонут голуби горько в полете крутом и прощальном;Их печали меня навсегда оставляют печальным.

Мне дороже всего это личико с мягким овалом,Среди прочих красавиц сокрыто оно покрывалом.

Было время, глядел я влюбленно на это светило,Но оно закатилось, и душу печаль помутила.

Вижу брошенный угол и птиц, запустения вестниц;Сколько прежде в шатрах я знавал полногрудых прелестниц!

Жизнь отца своего я отдам, повинуясь желанью,Повинуясь пыланью, в душе моей вызванном ланью.

Мысль о ней в пламенах, осиянная сказочным светом.Разгорается свет — и пылание меркнет при этом…

О друзья, не спешите! Прошу вас, друзья, не спешите!У развалин жилища ее — вы коней вороных придержите!

Придержите, друзья, скакуна моего за поводья,Погорюйте со мною, друзья дорогие, сегодня!

Постоимте немного, оплачем мою неудачу,Или лучше один я свою неудачу оплачу!

Словно стрелы каленые, выстрелы яростной страсти,И желания меч порассек мое сердце на части.

Вы участьем меня, дорогие друзья, подарите,Вы отчасти хоть слезы мои, дорогие друзья, разделите!

Расскажите, друзья, расскажите о Хинд и о Лубне!О Сулейме, Инане и Зейнаб рассказ будет люб мне.

А потом, когда станем блуждать, как блуждали доселе,Расскажите о пастбищах тех, где резвятся газели.

О Маджнуне и Лейле скажите, мое утоляя пыланье,Расскажите о Мейй, и еще о злосчастном Гайляне.

Ах, сколь длительна страсть к той — которой стихов моих четки,Россыпь слов, красноречье и доводы мудрости четкой.

Родовита она, ее родичи царского сана,Властелины великого града они Исфахана{382}.

Дочь Ирана она, и отец ее — мой же учитель.Я же ей не чета — я пустынного Йемена житель.

И отсюда тревожность моя и счастливых минут невозможность;Мы неровня друг другу — мы просто противоположность.

Если б ты увидал за беседою нас, в разговорах,Где друг другу мы кубки любви подносили во взорах,

Где в беседе горячечной, пылкой, немой, безъязыкойНаша страсть оставалась взаимной и равновеликой —

Был бы ты поражен этим зрелищем дивным и странным,Ведь в глазах наших Йемен соединился с Ираном!

Нет, не прав был поэт, мне, наследнику, путь указавший,Нет, не прав был поэт, в достославное время сказавший:

«Кто Канопус с Плеядами в небе высоком поженит?Кто порядок всегдашний в чертогах небесных изменит?

Вековечный порядок незыблем, един и всевремен:Над Ираном — Плеяды, Канопуса родина — Йемен».

В Сахмад веди, погонщик, дорога туда не долга,Там тростники зеленые и сладостные луга,

Яркая молния в небе сверкает жалом клинка,Утром и вечером белые скопляются облака.

Песню запой, погопщик, в песне этой воспойСтыдливых дев длинношеих, сияющих красотой.

В черных глазах красавиц черный пылает свет,Каждая шею клопит, словно гибкую ветвь.

Каждая взглядом целит — не думай сердце сберечь!Ресницы — острые стрелы, взгляд — индостанский меч.

Шелка тоньше и мягче, белые руки нежны —Алоэ и мускусом пахнут, как у индийской княжны.

Заглянешь в газельи очи — грусть и влажная тьма,Их черноте позавидует даже сурьма сама!

Чары их столь убийственны, столь карминны уста!В ожерелья надменности убрана их красота!

По одной из красавиц желанья мои не милы.Она холодна к человеку, сложившему ей похвалы.

Черным-черны ее косы, каждая — словно змея;Они следы заметают, а это — стезя моя…

Аллахом клянусь, я бесстрашен и презираю смерть!Единственное пугает — не видеть, не ждать, не сметь.

Мы в долине повстречались меж отвесных скал,Придержи верблюда — пройден трудный перевал;

Милой больше не воротишь — был и минул шквал,Туча молнию метнула, гром отрокотал.

Здесь приют, а свет слепящий — молнии кинжал,Здесь цветы — что самоцветы: лал, опал, коралл;

Мягки травы тут, а ветер выше всех похвал,Веселись и услаждайся, раздувай мангал.

Вот и волк степной волчиху сладостно позвал,Вот в ответ с деревьев грянул звонких птиц хорал.

Вот и дождь благословенный пал на краснотал,Словно слезы тех влюбленных, чей прибыток мал.

Что ж! Впивай дурманы луга, осуши бокал,Радуйся весенним трелям птичьих запевал!

Первые сыны Адама — те, кто здесь бывал,Нам в преданьях описали райский сей привал.

О, где ты, покинутый старый мой дом?! О, где?!Светильни твои мне светят в пути везде.

К тебе из пустыни я жалобу шлю свою,Тебя вспоминаю и слезы ручьями лью.

И утром и вечером нету покоя мне,Скитаюсь и денно и нощно в чужой стране.

Верблюдицы наши, хоть пища горька, скудна,Почти не знавали в дороге покоя, сна.

Их страсть моя гонит навстречу тебе, тебе,Да только не будет удачи в такой гоньбе!

О, сколько в пути пересек я песков, пустынь!Ни разу коню не сказал: «Постой! Поостынь!»

Но даже усталый не сетует верный копь,А я изнемог от напрасных надежд, погонь.

Среди холмов и долин,На плоскогорьях равнин

Бегут антилопьи стада,Ища, где плещет вода.

Едва показалась луна,Я пожалел, что она

Сверкнула на небесах,И я почувствовал страх

За свет неземной, за нее,За нежную прелесть ее,—

Зачем сиять для меня?Мне хуже день ото дня!

Жилы мои, надрывайтесь!Глаза мои, не отрывайтесь!

Слезы мои, проливайтесь!Сердце мое, страдай!

Ты, что зовешь, погоди —Огнь у меня в груди,

Разлука ждет впереди…Господи, мужества дай!

Пришла разлука разлук —И слезы исчезли вдруг.

Устрою в долине привал,Где был сражен наповал.

Там серны пасутся. ТамОна — кому сердце отдам.

Скажи ей: «Один человекПришел проститься навек;

Забросило горе егоВ края, где нет никого!

Луна, осиявшая высь,Оставь несчастному жизнь!

Взгляни из-под покрывал,Чтоб взгляд он в дорогу взял

Увы, не под силу — туПостичь ему красоту!

Иль дай ему сладких даров,И станет он жив и здоров,

Поскольку среди степейСейчас он трупа мертвей…»

Умру я от горя и зла,Плачевны мои дела!

Был ветер восточный неправ,Весть о тебе переврав!

С тобой он был тоже лжив,Наворожив, что я жив…

Отдам я отца за локоны, подобные тени ветвей,Они над щеками чернеют, черненых подвесок черней.

Распущенные и убранные, они — как древняя вязь,И, словно змеи, упруги они, в тяжелых косах виясь.

Они пленяют небрежностью, нежностью полнят сердца;За дивные эти локоны отдам я родного отца.

Они, словно тучки небесные, ее оттеняют взгляд,Они, словно скаред сокровище, ее красоту хранят,

Они, что улыбка нежная, словно чарующий смех,—Как было бы замечательно перецеловать их всех!

Нежна она обнаженная — восточная эта княжна,И, солнцем не обожженная, кожа ее влажна.

Речей ее сладкозвучие дурманит меня волшебством,Словечки ее певучие туманят меня колдовством.

И нет ничего нечестивого в ее неземной красе,И даже благочестивые придут к ее медресе{383}.

Неизлечимо хворого влагою уст исцелит,Зубов жемчугами порадует, улыбкою подарит.

Стрелы очей вонзаются в пылу любовных ловитв,Без промаха поражаются участники жарких бита.

А покрывало откинет она — и лик ее, как луна;Ни полного, ни частичного затменья не знает она.

На тех, кто ей не понравится, облако слез нашлет,Бурю вздохов накличет она — бровью не поведет.

И вот, друзья мои верные, я в путах жаркой тщеты —Теперь на меня нацелены чары ее красоты.

Она — само совершенство, любовь — совершенство мое.Молчальника и отшельника сразит молчанье ее.

Куда бы она ни глянула, взор — отточенный меч.Улыбка ее, что молния, — успей себя поберечь!

Постойте, друзья мои верные, не направляйте ногТуда, где ее убежище, туда, где ее чертог.

Я лучше спрошу у сведущих, куда ушел караваи;Не помешают опасности тому, кто любовью пьян.

Я не боялся погибели в близком и дальнем краю,В степях и пустынях усталую верблюдицу гнал свою.

Она отощала, бедная, от сумасшедшей гоньбы,И силы свои порастратила, и дряблыми стали горбы.

И вот наконец к становищу добрался я по следам,Верблюды высоконогие неспешно ходили там.

Была там луна незакатная, внушавшая страх красотой.Была там она — ненаглядная — в долине заветной той.

Я подойти не отважился, как странник, кружил вкруг нее.Она, что луна поднебесная, вершила круженье свое,

Плащом своим заметаючи следы верблюжьих копыт,Тревожась, что обнаружит их настойчивый следопыт.

Кричат куропатки в песчаной долине,Гнездо красоты в той долине отныне.

Отныне пасутся на плоской равнинеГазели и страусы в сердце пустыни.

Друзья, постоимте у этих развалин —Ушедший уклад позабыт и развален,

И юноша пылкий оставлен любимой,Оплачемте юношу — прежде любимый,

Он стал одиноким, угрюмым, недужным,Ненужным себе и Аллаху ненужным.

Она снарядила верблюдов средь ночи,А он проглядел, или не было мочи

На это глядеть, или, может быть, разумОставил его и ушел с нею разом.

О мысли мои! Вы, отчаясь в разлуке,Помчались за ней… но пусты мои руки!

Любой из ветров предо мною в ответе —Восточный, и южный, и северный ветер;

Скажите мне, ветры, отдельно иль вместе,Про горе мое вы не слышали вести?

И ветер восточный мне тотчас поведалО том, что в лугах у травинок разведал:

«Коль страсть захватила и сердце и разумСебя излечи о любимой рассказом!»

А после добавил: «Эй, северный ветер,А нет ли получше отвады на свете?

Иль, может быть, южному ветру известноЧто сердцу недужному делать уместно?»

И северный ветер ответил: «РешеньеПоддержит и южный мой брат. Утешенье

Есть в том, что мученья любви — добродетель.Мученье любви — наслажденья свидетель.

Зачем же, впивая столь дивную сладость,Ты болен, и день твой тебе же не в радость?

Уж коли сумел обещанья добиться —Не молнию зришь, а всего лишь зарницу!»

Как молнией тучи прошиты в ненастье,Расшиты узором любимой запястья.

Но ветер в ней вызвал внезапные слезы,И вспыхнули щеки пунцовее розы.

Цветут эти розы под дождиком дивным,Нарцисс ее глаз проливается ливнем.

Сорвать не пытайся, цветка не ищи ты —Накинутся змеи волос для защиты.

Она улыбнулась, и — солнце в подарок!О боже, как жемчуг зубов этих жарок!

А пышные черные косы распустит —И ночь над землею потемки опустит.

Слюна ее слаще пчелиного меда,Божественней сласти не знает природа.

А стан ее гибкий — гибчайшая ива,Клинки ее взглядов блестят горделиво.

О, сколько людей поклоняются рабскиТебе, восхитительный меч мой арабский!

А я ведь араб, и не мне ли блисталиКлинки аравийской сияющей стали?

Любви не избуду, куда ни прибуду,—На юг ли, на север, — где буду, там буду!

«Любовь я настигну!» — твердил я вначале.А мне отвечали: «Настигнешь? Едва ли!»

Но я упирался: «Близки наши встречи!»А мне говорили: «Пусты эти речи!»

Но стоило сняться им в Неджд иль в Тихаму,И я по пустыне искал их упрямо.

А сердце рвалось, хоть усталые ногиИскали пути на пути без дороги.

А сердце вело Искандером Двурогим{384}По западным и по восточным дорогам.

Молил я о встрече смиренно и слезно,Разлуку пророчил надменно и грозно.

О, житель Багдада! Луна торопилась!У вас восходила — у нас закатилась!

О горе мне, горе! Погибну я вскоре!Я вслед ей взываю: «О господи, горе!»

О горлица, смолкни — потеряны разомИ сон, и покой, и надежды, и разум!

Вот молния блеснет в Зат-аль-Ада{385},И свет ее нам донесет сюда

Гром, громогласный, словно в битве вождь,И жемчуга рассыплет свежий дождь.

Они воззвали к ней: «Остановись!»Погонщика я умолял: «Вернись!

Останови, погонщик, караван —Ведь я одной из ваших обуян!»

Гибка она, пуглива и стройна,Лишь к ней одной душа устремлена.

Скажи о ней — и выпадет роса.О ней твердят земля и небеса.

Пребудь она в бездонной глубине,Пребудь она в надзвездной вышине —

Она в моих мечтаньях высока,Не досягнет завистника рука!

А взор ее — руины возродит,Мираж бесплотный в явь оборотит.

На луг ли глянет — и цветов полно,Вино протянет — усладит вино.

А лик ее сияет светом в ночь,День — тьмы волос не может превозмочь.

Ах, мое сердце больше не вольно —Оно без промаха поражено:

Очами мечет дротики она,Копьеметателем не сражена.

Без милой обезлюдели края.И над пустыней крики воронья.

Она совсем покинула меня,А я остался здесь, судьбу кляня!

Я одинок и сир в Зат-аль-Ада…Зову, ищу — ни слова, ни следа.

Дыханье юности и младости расцвет,Предместье Карх{386}, горячечность бесед,

Семнадцать мне — не семь десятков лет,И ты со мной, событий давних след:

Ущелье милое — приют мой и привет,Дыханье юности и младости расцвет.

В Тихаму мчится конь, и в Неджд, и горя нетИ факел мой горит, даря пустыне свет.

Господь, сохрани эту птичку на веточке ивы;Слова ее сладостны были, а вести правдивы.

Она мне сказала: «Коней оседлав на рассвете,Ушли восвояси единственные на свете!»

Я следом за ними, а в сердце щемящая мука,В нем адово пламя зажгла лиходейка-разлука.

Скачу я вдогон и коня горячу, что есть мочи,Хочу их следы наконец-то увидеть воочью.

И путь мой нелегок, и нет мне в пути указанья,Лишь благоуханье ее всеблагого дыханья.

Она, что луна, — занавеску слегка отпустила,—Ночное светило дорогу в ночи осветило.

Но я затопил ту дорогу слезами своими,И все подивились: «Как новой реки этой имя?

Река широка, ни верхом не пройти, ни ногами!»Тогда я слезам повелел упадать жемчугами.

А вспышка любви, словно молния в громе гремящем,Как облачный путь, одаряющий ливнем бурлящим.

От молний улыбок в душе моей сладкая рана,А слезы любви — из-за сгинувшего каравана;

Идет караван, и стекает слеза за слезою…Ты сравнивал стан ее с гибкой и сочной лозою,—

Сравнил бы лозу с этим гибким и трепетным станомИ будешь правдивей в сравнении сем первозданном.

И розу еще луговую сравни в восхищеньеС цветком ее щек, запылавших румянцем смущенья

Абу- ль-Бака ар-Рунди