Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин

Первым, дав разгуляться огню, «очнулся» Еремей, принялся тушить пожар.

Накануне Чиров ещё раздумывал – сдавать или не сдавать власть Цыпандину. Сейчас твёрдо решил: «Сдать! Уехать немедля!».

Наскоро собравшись, велел ехать. Цыпандин упредил его: «Я, Семён Гаврилыч, с тобой. Острог на Отласа отставляю... Нездоровится мне».

– Расскажи там, дядя Андрей, как он братана моего спалил заживо, баб сильничал, народишко здешний от нас отпугнул... С кого теперь ясак собирать стану?

– Дак я же для казны для государевой старался, – начал оправдываться приказной.

– Он для казны, Володей, – поддержал Цыпандин с ухмылкой. – Вишь сколько рухлядишки собрал... – Андрей пнул ногою туго набитые кожаные мешки. Далеко не все меха предназначались для царской казны. Большая их половина была собственностью приказного.

– Давайте-ка мы их посчитаем, – предложил Отлас. – Боюсь, как бы в пути утряски не вышло.

– Да ты что, Володимер Володимерович! – заобижался Цыпандин, с которым Отлас ещё вчера сговорился. – Мы с Семёном Гаврилычем люди честные. К нашим рукам единая полушка казённая не прильнёт.

– Верю. Потому и хочу оградить вас от пересудов. Посчитаем, в книгу ясашную внесём. Вам же спокойней будет!

И все до единой шкурки были подсчитаны и записаны в шнуровую книгу, но приказной отнёсся к этому безразлично. Сидел квелый, ко всему на свете равнодушный.

«Скорей бы! Скорей бы!» – повторял про себя, с нетерпением поглядывая на Цыпандина и нового приказного. Изживал Отласа всяко, но, видно, неистребима, живуча эта порода!

Илья с Фетиньей жили скрадно, в стылой, с незапамятных времён брошенной избёнке. Хозяин бывший когда-то захворал чёрной хворобой, заразил семью – все перемёрли. Так и стояла избушчонка, внушая страх людям. И пара эта, здесь поселившаяся, внушала страх. Её обегали. Даже сын Фетиньин, Васька, и тот ни разу к матери не зашёл. Зазывала робко, встречая на улице.

– Зашёл бы, сынок, – видно, и впрямь истосковалась по Ваське. Голос ищущий, непривычно ласковый. Васька убегал прочь.

Давно ли Илья Гарусов кичился богатством! Вино курил, держал перевоз. И власть, и деньги, и людская зависть тешили душу хромого кабатчика. Теперь нищ, куска хлеба нет в доме, да и в сундуке пусто. С женою вместе промышляют: то дикого оленя, то птицу добудут. Тем и живы. Иной раз Григорий с Марьяной принесут фунт мучицы или толокна.

Григорий попенял однажды брату: Помог бы! С голоду пухнут...

Отлас словно не расслышал, заговорил о Луке, о Потапе.

– Давно нет. Неуж сгинули?

Григорий настаивать не посмел. Крутоват брат, ежели поперёк шерсти его погладишь. А тут как раз против. Фетинью не терпит за то, что осквернила память Иванову. Илью, как и всю породу гарусовскую, за жадность и мздоимство. Много, ой много крови попортили они Отласам. Сама судьба их наказала, лишив богатства и власти. А живут. Илья вот опять урвал кусок у Отласов – Фетинью. Целовальником послан сюда. Целовальник – человек государев. Содержание ему положено. Отлас будто забыл об этом. Весь в хлопотах: готовит снаряжение походное, подбирает людей. Васька – первый помощник. В рот дяде заглядывает. По зову его готов к чёрту на рога кинуться.

Увидев как-то, что Фетинья толчёт кору в ступе, Григорий кинулся в караульную избу. За ним Марьяна увязалась.

– Тать! Нелюдь! – наступая на племянника, кричал Григорий. – Пошто над матерью изгаляешься?

Васька на голову выше дяди, грудь бочонком, плечи в сажень, посмеиваясь, отступал от дяди. И казаки, ожидая потехи, перемигивались, подначивали.

В ночном дежурстве дремно, тоскливо. Дома, едва глаза сомкнёшь, позовёт приказной: учёны-переучёны, а он всё одно гоняет, велит ползать, тайно к недругу подкрадываться, бесшумно снимать караульных.

Григорий тоже весь день в деле: учится языку у чукчей и юкагиров, рисует чертёж земли здешней, описывает деревья и травы. Мин рассказывает ему, где и какие находил камни, чем одна гора разнится от другой, куда устремляются реки и глубоки ли виданные им озёра. Всем занятия находятся. Нашлось бы и целовальнику. Привёз с собою три бочки мёда. И здесь собирался вино курить. Казаки не раз тайком упрашивали: «Продай!». Лис, соболей здешних давали. Боялся Илья отласова гнева. Тот сам не пил и запрещал пить служилым. А иной раз душа просила...

Приходили к Илье и ни с чем уходили. Он бы продал – плату давали немалую. Но Фетинья строго-настрого наказала: «Не трожь... покамест не срок».

А когда он, срок этот, грянет? Дают деньги – брать надобно. Сейчас ничего нет дороже вина. Вон казачки как облизываются. И сынка вечор – не ласками и не подарками – склонила вином. Столкнулась будто бы нечаянно в проулке, сунула в руки большой туес: «Бери, сынок!..».

Васька гневно отпрянул. Но вспомнил: давно не пивал. Приду щас, подумал, ковш опрокину и – на боковую.

Поддался слабости, взял. И как назло Володей вызвал. Не пойти не посмел, хоть был хмелён. В приказной избе едва на ногах держался.

– Дыхни! – потребовал Отлас.

Учуяв запах, смазал по уху.

– Где пил? У кого? –