Новеллы - Эрнст Гофман

Догадливая Альбертина предвидела, как будет принято Эдмундом предложение коммерции советника. Ее затея удалась. Отец рассыпался в похвалах превосходному юноше, которому чуждо гнусное стяжательство, и, дабы расквитаться с Лезеном, в заключение предложил Альбертине связать Эдмунду кошелек и даже, если ей это не неприятно, вплести туда локон ее прекрасных каштановых волос: ему-де доподлинно известно, что молодым людям, а художникам в особенности — ведь они все романтики и мечтатели, — очень милы увядшие цветы и ленточки, которые украшали платье красивой девушки, а уж какое-нибудь рукоделие, вышедшее из прелестных ручек, и совсем сводит их с ума. Он разрешает и настоятельно рекомендует это Альбертине, а в глазах правителя канцелярии Тусмана он уж как-нибудь сумеет оправдать ее поступок.

Альбертина, которая все еще ничего не знала о намерениях и планах отца, не поняла, при чем тут Тусман, но расспрашивать не стала.

Эдмунд в тот же вечер отправил на дом к Фосвинкелю все свои художественные принадлежности, а на следующее утро явился для первого сеанса.

Он попросил коммерции советника мысленно перенестись в какую-нибудь из наиболее радостных и счастливых минут его жизни, ну хотя бы вспомнить первое признание в любви к нему его покойницы жены, или рождение Альбертины, или, скажем, неожиданную встречу с другом, которого он давно считал погибшим…

— Постойте, постойте, господин Лезен, — перебил его коммерции советник, — около трех месяцев тому назад я получил уведомление из Гамбурга, что на мой билет пал значительный выигрыш тамошней лотереи. С распечтанным письмом в руке побежал я к дочери! Более радостного мгновения я ни разу в жизни не переживал; вот на этом мы и остановимся, и, чтобы и мне и вам живее это представить, я сейчас принесу вышеупомянутое уведомление и, как и тогда, буду держать его в руке.

Эдмунду так и пришлось изобразить коммерции советника, а на листке четко, чтобы всякий мог прочесть, вывести содержание письма:

«Милостивый государь, честь имею уведомить» и т. д…

Рядом на столике (согласно высказанному коммерции советником желанию) Эдмунд должен был изобразить вскрытый конверт, точно скопировав его с натуры, так, чтобы можно было без труда прочитать адрес: «Его высокоблагородию господину коммерции советнику, члену магистрата и брандмайору Мельхиору Фосвинкелю. Берлин» и штемпель: «Гамбург». В общем Эдмунд написал очень красивого, приветливого, нарядно одетого мужчину, у которого действительно было отдаленное сходство с коммерции советником, так что ни у кого, кто прочитает адрес, не должно было оставаться сомнений насчет того, чья это особа изображена на портрете.

Господин Фосвинкель был в восторге. Пусть полюбуются, как искусный художник умеет передать симпатичную внешность красивого человека, даже если он уже в летах, только теперь ему, коммерции советнику, стало ясно, что имел в виду профессор, который как-то, выступая в обществе любителей гуманитарных наук, утверждал, будто хороший портрет в то же время должен быть и подлинной исторической картиной. И теперь всякий раз, как он, коммерции советник, взглянет на свой портрет, ему припоминается приятная история с выигравшим лотерейным билетом, и поэтому привлекательная улыбка собственной его персоны сразу становится ему понятной и сейчас же отражается на его лице.

Альбертина не успела еще приступить к выполнению своих дальнейших планов, а коммерции советник уже предупредил ее желание, попросив Эдмунда написать также портрет его дочери.

Эдмунд тотчас же приступил к работе. Однако с портретом Альбертины дело не шло так легко и быстро, как с портретом ее папаши.

Эдмунд делал набросок, стирал, опять набрасывал, принимался за краски, бросал, начинал все сызнова, переходил на другое место; то ему казалось, что в комнате слишком светло, то — что слишком темно, и в конце концов он довел дело до того, что у коммерции советника пропала всякая охота присутствовать на сеансах.

Теперь Эдмунд приходил и с утра и под вечер; правда, работа над портретом не очень-то подвигалась вперед, но зато взаимная симпатия Альбертины и Эдмунда с каждым днем становилась прочнее.

Тебе, благосклонный читатель, несомненно, известно по собственному опыту, что тому, кто влюблен, для вящей убедительности его уверений, нежных слов и речей, для большей наглядности его пламенных желаний часто приходится брать ручку любимой, пожимать, целовать ее, и тогда в ответ на ласку уста, словно наэлектризованные, вдруг прильнут к устам и электрическое напряжение разрядится бурным потоком пламенных поцелуев. И Эдмунду приходилось не только прерывать работу, нередко он даже вынужден был отходить от мольберта.

Вот потому-то и случилось так, что в одно прекрасное утро он оказался с Альбертиной у окна, задернутого белой занавеской, и, как уже было сказано, для вящей убедительности своих уверений обнял девушку и прижал ее ручку к губам.

В то же самое время проходил мимо дома коммерции советника господин Тусман с «Политичным обхождением» и другими столь же занимательными, сколь и полезными старыми книгами в карманах. Хотя он и очень поспешал, так как стрелка часов уже приближалась к тому времени, когда он обычно переступал порог канцелярии, все же он на мгновение задержался и, сладко улыбаясь, поглядел наверх на окно своей нареченной.

Тут он, как сквозь туман, увидел Альбертину и Эдмунда, и, хотя не разглядел их как следует, все же сердце у него ёкнуло, он и сам не знал почему. Непонятный страх побудил его совершить неслыханный поступок: в неположенный час подняться наверх и прямым путем пройти в комнату к Альбертине.

Как раз когда он входил, Альбертина очень явственно говорила:

— Да, Эдмунд! Я полюбила тебя навеки, навеки!

И Эдмунд прижал ее к сердцу, а затем последовал целый сноп вышеописанных электрических разрядов.

Тусман невольно сделал шаг вперед, но затем, онемев, словно в столбняке остановился посреди комнаты.

Опьяненные восторгом влюбленные не слышали стука его тяжелых сапог, не услышали они также, как он открыл дверь, как шагнул в комнату и, дойдя до ее середины, остановился.

Но тут он вдруг пронзительно взвизгнул:

— Что же это такое, мадемуазель Альбертина Фосвинкель?

Вспугнутые влюбленные отпрянули друг от друга: Эдмунд бросился к мольберту, Альбертина к стулу, на котором ей положено было сидеть во время сеанса.

— Что же это значит, что же это значит, мадемуазель Альбертина Фосвинкель? — заговорил правитель канцелярии, немного отдышавшись. — Что вы делаете? Как вы себя ведете? Сначала танцуете поздней ночью в ратуше вальс с этим вот молодым человеком, которого я не имею чести знать, да еще так танцуете, что у меня, несчастного правителя канцелярии и вашего побитого жениха, в глазах помутилось, а теперь при свете дня тут, за занавеской… о боже праведный!.. Да разве же это скромное поведение, приличествующее невесте?

— Какая невеста? — перебила его Альбертина. — Какая невеста? О ком вы говорите, господин правитель канцелярии? Что же вы молчите?

— Создатель небесный! — простонал Тусман. — Вы еще спрашиваете, бесценная мадемуазель Альбертина, какая невеста и о ком я говорю? О ком другом могу я говорить здесь сейчас, как не о вас? Ведь вы же моя втайне обожаемая невеста. Ведь ваш уважаемый папенька уже давно обещал мне вашу прелестную белоснежную ручку, созданную для поцелуев!

— Господин правитель канцелярии! — вне себя воскликнула Альбертина. — Господин правитель канцелярии! Либо вы сегодня уже спозаранку наведались в питейное заведение, которое, по словам папеньки, стали что-то слишком часто навещать, либо на вас нашло какое-то помрачение! Мой отец не мог, даже помыслить не мог обещать вам мою руку!

— Любезнейшая мадемуазель Фосвинкель, — снова заговорил Тусман, — подумайте хорошенько. Вы меня уже много лет знаете! Ведь я же всегда был умеренным, рассудительным человеком; как же это я вдруг стал мерзким пьяницей и поддался неподобающему помрачению рассудка? Добрейшая мадемуазель Альбертина, я закрою глаза, уста мои не произнесут ни слова о том, что я сейчас видел! Я все прощу и позабуду! Но вспомните, обожаемая моя невеста, что я уже имею ваше согласие, данное мне из окна ратуши той ночью, и хотя вы тогда ^ безумно вальсировали в подвенечном уборе с этим вот молодым человеком, все же…

— Вот видите, видите, — перебила его Альбертина, — вы же несете всякий вздор, словно убежали из сумасшедшего дома! Уходите, мне страшно в вашем присутствии, говорю вам, уходите, оставьте меня в покое!

Слезы полились из глаз бедного Тусмана.

— Боже праведный, какое обидное обращение со стороны моей бесценной невесты! Нет, я не уйду, не уйду до тех пор, пока вы, любезнейшая мадемуазель Фосвинкель, не составите себе лучшего мнения о моей скромной особе.