Лик и дух Вечности - Любовь Овсянникова

— Опять сноски…

— Деваться некуда, они всегда полезны, хотя и недостаточны. Что же касается вида уважаемой Марины Ивановны, то вот… — мама вновь зашелестела бумагами. — Нет, он больше говорит о ее характере — трудный, писала ему анонимные письма, правда, говорит он, милые.

— Трудный — это эвфемизм, а на самом деле, значит, плохой.

— Да, — согласилась мама, — к сожалению, это так. Идем дальше, читаю:

Альтшуллер Григорий Иссакович (1895–1983) – доктор медицины, пианист, сын врача, лечившего Л. Н. Толстого. В 1922–1924 годах учился в Пражском университете.

В эмиграции с 1920 года.

Его упоминала в воспоминаниях графиня Толстая: “Только что по телефону Григорий Исаакович Альтшуллер сообщил о смерти своего отца Исаака Наумовича. Тяжело. Ушел еще один из представителей русской культуры, общественности, современник Горького, Андреева, близкий друг Антона Павловича Чехова, друг нашей семьи. …Постепенно уходят старые могикане, немного их осталось. Одно утешение – идет на смену молодое поколение, и близко зная всю семью Альтшуллера, его сына Григория Исааковича, его внуков (одна из внучек сейчас у нас на ферме), я знаю, что это поколение несет заветы покойного, который своей общественной работой, своей врачебной деятельностью внес в мир столько света, радости и добра”.

Нам он интересен тем, что 1 февраля 1925 года в Чехии принимал роды у Марины Ивановны Цветаевой и спас при этом ее сына Мура от удушья.

По поводу своих родов М. И. Цветаева писала Б.Л. Пастернаку: “Мальчик родился в глубоком обмороке — 20 минут откачивали. Если бы не воскресение, не Сережа дома (все дни в Праге), не знакомый студент-медик (Альтшуллер Григорий Исаакович — врач, сын известного врача) тоже все дни в Праге — мальчик бы наверное погиб, а может быть и я” и в своей тетради: “Сын мой Георгий родился 1 февраля 1925 года, в воскресенье, в полдень, в снежный вихрь. В самую секунду его рождения на полу возле кровати разгорелся спирт, и он предстал во взрыве синего пламени… Спас жизнь ему и мне Г. И. Альтшуллер, ныне, 12-го, держащий свой последний экзамен. Доктор Григорий Исаакович Альтшуллер, тогда студент-медик пражского университета, сын врача, лечившего Л. Н. Толстого”.

Его сестра Екатерина Исааковна Альтшуллер-Еленева (1897–1982) была подругой Марины Цветаевой. Они встречались в Чехии и потом много лет переписывались. Жила в Праге, затем в Берлине, Париже. Училась в Сорбонне. Работала в парижском ателье мод и гувернанткой на юге Франции. Переехала в США. Работала в цыганском кабаре, заведовала ювелирным и игрушечным магазинами в Лос-Анджелесе и Вашингтоне. После Второй мировой войны в течение тридцати лет была диктором на радиостанции “Голос Америки”.

— Мужчины… — вздохнула я, прерывая мамино чтение, — они совсем не склонны замечать подробности, передавать детали. Думаю, и у него нет того, что мы ищем.

— Альтшуллер тоже дипломатичен, — тут последовала мамина улыбка и взгляд в мою сторону с утвердительным кивком: — пишет о ее «резко независимом характере». Помнишь случай, когда она колола ребенка булавкой? — вместо «да» я угукнула. — Так об этом именно он написал. А о внешности ничего нет. Зато он подчеркивает, что она даже в роддом лечь не захотела из-за того, что там нельзя было все время курить. И о беспечности есть — ждала ребенка, а ничего не приготовила для родов, даже кипяченой воды и чистых пеленок.

— Вряд ли это беспечность, больше похоже на упование на людей — паразитизм.

— Или на крайнюю нищету — увы… — поправила меня мама, тоном осудив за резкость.

— Дальше у нас вот кто:

Андреев Вадим Леонидович [7 января 1903, Москва — 20 мая 1976, Женева] – писатель, сын Леонида Николаевича Андреева, родоначальника русского экспрессионизма, и брат Даниила Андреева, автора мистического трактата «Роза Мира». По матери дальний родственник Тараса Шевченко, она была его внучатой племянницей.

Частые встречи М. Цветаевой с Андреевым В. Л. происходили на рю Рувэ, 8, где Цветаева жила в первые месяцы после приезда в Париж; затем летом 1928 года их семьи жили в одном доме в Понтайяке.

С осени 1920 года В. Андреев воевал добровольцем в Белой Армии. Летом 1921 года отплыл в Константинополь вместе со своей частью, учился в русском лицее в Софии, откуда, получив стипендию комитета Уиттмора, осуществляющего поддержку эмигрантской студенческой молодежи, отправился учиться в Берлин.

В 1924 году ходатайствовал о возвращении на родину; не дождавшись ответа, переехал в Париж. Один из организаторов «Союза молодых поэтов и писателей», участник литературного объединения «Кочевье». Во время войны принимал участие во французском Сопротивлении, после войны вошел в Союз советских патриотов, за что был исключен из парижского Союза русских писателей и журналистов.

Приняв советского гражданство в 1948 году, он в Советский Союз не переселился, хотя, начиная с 1957 года, неоднократно приезжал сюда.

— О, если имеешь дело с писателем, то надежды всегда оправдываются, — мама щелкнула пальцами по книге: — Пожалуйста! Он отмечает: неженственна, у нее большие, выразительные, мужские руки, движения резкие и порывистые, голос жесткий и отчетливый. Особенно запомнился взгляд очень близорукого человека — невидящий. И манера смотреть не в глаза, а в лоб, мимо встречного взгляда.

— Он прав?

— Да, — сказала мама. — Я тебе уже говорила, что она двигалась судорожно, ходила легко, мягко и бесшумно, но словно прыжками, вещи не брала, а хватала, голову не поворачивала, а вскидывала. И о взгляде он хорошо подметил, только уточню — она редко поворачивалась к тому, к кому обращалась, чаще смотрела вообще в сторону. Это было неприятно. Но если приходилось повернуться, то тогда, точно, посматривала собеседнику выше головы, часто-часто мигая и закатывая глаза вверх, так что между ресницами мелькали одни белки. Голос у нее был нельзя сказать что жесткий, скорее тон безапелляционный. И впечатление отчетливости появлялось от того, что она не боялась резких выражений, не стеснялась их, говорила без обиняков.

Зашелестели страницы книги, тихим шуршанием подпела им мелованная бумага для заметок — мама что-то искала.

— Вот про игру он напрасно сказал, — продолжала мама, найдя нужное. — Игра — это если нарочно. А у нее это была если и не природная, то давно заученная пластика. То ли она пряла свой славянский анфас и выставляла горбоносый профиль, подражая Ахматовой, то ли просто была не уверена в себе и неслась напролом, как испуганное животное. Но не игра, нет. Очков не носила, действительно. Возможно, этим тоже многое объясняется: и отрывистые движения и странная манера смотреть на собеседника. Ну перстни, сигарета — об этом так много пишут, что тут и добавить нечего. Скажу только, что курила она по-мужски, порой пуская дым через нос и прижмуриваясь от дыма, когда задерживала сигарету в углу рта. Нет, женщинам этого делать не стоит.

— Чего именно? Курить?

— И курить, — мама серьезно посмотрела на меня: — Вообще подражать мужчинам нельзя. Вот дальше он пишет: «Она не любила жалости, смирения, скромности», а я бы сказала жестче — в ней чувствовалась чужеродность православной культуре, по сути, по глубинному своему значению она не была русской. Не знаю, в стихах она, вроде, оперировала религиозными терминами, но это была формальная образность, описательная. То же самое и относительно ее лексики, якобы народной. Все это было сильно замешано, на псевдо. Деланность, ряженность, в лучшем случае стилизация.

Подняв взгляд на облака, мама задумалась — не слишком ли раскритиковала она Цветаеву.

— Далее смотрим, — мама отвела взгляд от неба, воткнулась в книгу: — Пишет, что она всегда играла какую-то роль. Ну, может и играла, но ведь опять же — не осознанно. Такой уж она была, разной, в зависимости от настроения, от перемалываемого в себе в эту минуту материала. Я ее видела старой и уставшей, сникшей, присмиревшей. Играла ли она это? Не думаю. На тот момент она была склонна много вспоминать, рассказывать о себе. Копалась и копалась в прошлом, а то принималась рыться в душе — и все вслух, словно теорему доказывала. Могло даже показаться, что она объясняется из чувства вины, из желания выяснить отношения. Словом, была в этом и доля неприличного раздевания, и навязывание себя окружающим, и безразличие к ним, подчеркнутое самолюбование — так это выглядело. А по сути, как я теперь понимаю, в этом проявлялся ее метод работы над собой, поиска в себе новых истин. Она разговаривала сама с собой, теперешняя с прошлой, но при этом ей нужен был собеседник — активный слушатель, спрашивающий и бросающий реплики.

— Канун климакса — депрессия и желание выговориться… Ты забыла о них, мама? — я оперлась о подлокотник кресла и, наклонившись, повернулась к маме. — Как они меня до сих пор изводят…

— Да, — согласилась мама. — В этом ты права. Многое в том, что говорила и делала Цветаева в последнее время своей жизни, объясняется климаксом. Давай не будем лукавить и признаемся себе, что и до веревки ее довела именно климактерическая депрессия. Я просто не хотела первой говорить эти догадки…