Лик и дух Вечности - Любовь Овсянникова

Лик и дух Вечности

Воспоминания о Марине Цветаевой

Любовь Овсянникова

И блеск острословья,

И тихое солнце согласия:

Прасковья, Прасковья,

Ты — княжьего роду Евпраксия.

Глава 1. Лик и дух Вечности

Сон под поминальную субботу

О маме не писалось. Мешало то, что я все еще думала о ней как о живой. Вместе с тем без новых интонаций глава о ней в воспоминаниях не достигала истинности.

Такие моменты в работе иногда наступали, тогда приходилось больше гулять, кормить белок и слушать птиц вперемежку с чтением книг, способных отвлечь от заданных мыслей, перехватить внимание на себя. Свежие впечатления помогали быстрее отойти в сторону и посмотреть на написанное издалека, обнаружить то, что тормозило продвижение к завершению дела.

На этот раз на глаза попались «Воспоминания» Анастасии Цветаевой, наверное, раза три-четыре читанные раньше. И ведь не случайно так вышло — что-то понесло меня к тем полкам, повело туда взгляд. Возможно, возникшее наитие? Или то, что обе они, мама и Анастасия Ивановна, были разительно схожи внешне: благодушные долгожительницы, низенькие, сухонькие, с продолговатыми лицами, подвижные? Словно таким и есть истинный образ мудрости. Даже руки у обеих были с узловатыми и покрученными от холодной сырости пальчиками, с покрасневшими и увеличенными суставами. Или то, что обе настрадались и многое пережили, одинаково воспринимали и помнили свой опыт, любили рассказывать о нем, и рассказывали интересно, с деталями?

Открытые страницы приковали взор, книга снова захватила. В какой-то из дней, перечитывая увлеченно, я уперлась в нахзац, так и не насытившись ею — желание дольше оставаться в ее атмосфере не исчезло. Почему? — подумала я и обнаружила, что не отпускало нечто более глубокое, чем впечатления, что-то соответствующее раньше поселившимся во мне настроениям, неуловимое и необъяснимое. Оно напоминало канувшие в прошлое деньки и было столь же глобально желанным, как и то, о чем мне тосковалось, с чем мое сознание еще не смирилось. Но что это?

На эти вопросы невольно искались ответы, хотелось за что-то ухватиться и помочь себе выбраться из безрадостности и печали, перекроить судьбу, вообще переиначить проклятую человеческую участь — терять родных. А может это не потери, а наше непоправимое неприятие естественного хода событий? И наше интуитивное представление о жизни с уклоном в вечность, идеализирование самой вечности как некоего хранилища вещей и духа… Почему оно существует, если на самом деле все не так, если вечность — не хранилище кого и чего бы то ни было, а клокочущий котел их изменений? В неправильном представлении о вечности повинна не иллюзия, а нем скрыто что-то другое. Ну, да-да, я не так вижу потери, не так понимаю! Но почему тогда при потере человека мы плачем, бьемся лбом о стену и мечтаем о прошлом, почему не радуемся, как при его рождении или взрослении?

Словно ищейка, берущая след, обоняла я пространство вокруг себя, выискивала тропу, способную привести туда, где так знакомо чудилось родное, чтобы вновь обрести его и больше не терять, чтобы восстановить равновесие с миром. Рыскание не было зряшным — скоро в чтении отыскалась нить и повела меня… Протянулась она к тому живому, что остается таким постоянно, что не содержит горечи, в чем нет невозвратного прощания, прощания навеки, навсегда, где вообще нет окончательных категорий. Соблазн освоиться там и избавиться от разлуки, к которой не привыкают, был велик. И я с усиленным вниманием обратилась к другим книгам — читала публикации тех, кто помнил Марину Цветаеву и думал о ней. Так я ближе подступила к Вечности.

Земной шар медленно разворачивался к весне. Снега под лучами солнца брались водой и ручейками сбегали в Днепр, щебеча веселой стайкой птенцов. А то, при первой же хмурости, вновь нарастали от метелей. Полчища чудных кристаллов, прикинувшиеся сугробами, грозными с виду, объемными и тучными, на самом деле под натиском марта теряли облик, проникались необратимой изменчивостью. На прогулках я размышляла о том, что первый месяц весны вовсе не капризный гуляка — зря за ним закрепилась такая слава. Это подрагивающе, нетерпеливо подвижный, как стрелка весов, танцующий над пропастями юнец, некий Дух Предвестий. В нем есть и пронзительная тоска прощания, звенящая хрупкостью тонких льдов, и прозрачно-чистое, щекочущее ликование канунов, неизбежных и сокровенных.

Предощущения нарастали, будоражащие дивертисменты марта, существующие вне определений, вне ассоциаций и имени, томили душу.

А он, властелин летних солнцестояний, белый-белый месяц, продолжался, все еще оставляя землю девственной — без троп и дорог. Казалось, поверх его снегов только я топтала одну из них — к новому маминому порогу, ибо теперь знала правильный адрес. Да, это было то, чем веяло от Цветаевой. Мамин новый адрес — Вечность. Это Вечность волновала меня обретениями новых равновесий и манила избавлениями от крушений, в ней сбывались прелюдии весны и мнились повторения пройденного. Вечность оказалась не застывшим чем-то, не замшелым, не корзиной с отшумевшими именами, стертыми чертами, забытыми ценностями — нет. Она имела оглушительно свежий лик и была исполнена бурлящей, неостановимой, неутихающей жизни, в сверкании и треске свечений безостановочно рождающейся заново. От этих рождений пахло неуловимым мартом, возникала мука утраты снегов и радость обретения талой воды. Март — вот как в зримых очертаниях выглядела Вечность. Март был ее олицетворением и отражением нрава.

Может быть, все равно не взялась бы я расширить одну из глав своих воспоминаний о маме и делать из нее отдельную книгу, кто знает — ведь все поняла о сроках и бессрочности и смирилась с этим. А таяние снегов… — оно проходит.

Только вот в этом избалованном мистификаторе, студеном капельнике, одной рукой придерживающим уход зимы, а другой — торопящим апрель, причудилась мне стихия времен, сначала, по привычке, казавшаяся безжалостной, ненасытной да алчной. И вдруг я прозрела — в моих глазах Вечность потеряла всякую злобность. Обернувшись мартом, вырядившись в его одежки, она выпрыгнула из-за туч и хохотнула, изумляя неожиданной одухотворенностью.

Именно об одухотворенности я и хочу сказать! Ведь, не знаю с какой поры, я начала встраивать Цветаеву, захватившую воображение, в текущий день, словно наблюдала его ее глазами, словно улавливала ее мнение о нем. И наоборот: в ней, такой особенной и странной, я начала видеть черты знакомых людей, в ее судьбе — свои коллизии, в ее повадках — собственные привычки. Эта женщина, гений от образов и рифм, и мир вокруг меня… Они столь нерасторжимо переплелись, что для окончательного постижения истин оставалось одно средство: измерять их не чем иным, а неожиданным и непривычным мерилом — ею, Мариной Цветаевой. Как Дух и озонное дыхание Вечности, отныне она пронизывала все, существовала везде и в каждом, превращала небытие в форму непрекращающейся жизни, делала ее нашим обиталищем, а нас — ее жителями. И этой способностью превращать постоянно длящуюся неизмеримость в пульсирующее и непрестанно обновляемое «здесь и сейчас» Марина Цветаева, ровесница моей бабушки, возвращала в реальность дорогих мне людей и делала прошлое не исчезнувшим, а просто отдаленным во времени. Оказывается — все остается с нами! И вечно юный март, с его дрожащей жаждой полного дыхания, не изменяет нам, а лишь открывает новые пути, и мы по ним идем дальше.

Окончательно я почувствовала всех живших и живущих современниками после особенно значимого сновидения, случившегося против поминальной субботы. Продолжался Великий пост, и церковные колокола неумолчно напоминали о скорой Пасхе. Вслушиваясь в их звон, я во время прогулок иногда заходила в собор и молилась о здравии живущих или ставила заупокойные свечи, вспоминая второй год как ушедшую от меня маму. Конечно, это могло возыметь свое действие. И все же… привиделось не что-то другое, а именно это.

Снилось, что я оказалась в доме Людмилы Кулиш, моей троюродной сестры, — младшей возрастом, живой и здравствующей — и помогала ей готовиться к встрече гостей. Вдруг, по всему — раньше времени, в дверь позвонили. Я поспешила открыть и на пороге увидела Марину Ивановну Цветаеву — молодую, разрумянившуюся, с горящими глазами, жадным взглядом, исполненную ликования и неудержимого энтузиазма. Сначала она удивилась мне, ведь пришла не в мой дом. Но это длилось неуловимый миг, а затем порывисто обняла за щеки, как маленькую, со словами: «Напиши обо мне! И твоей маме эта идея понравилась». «Как там она?» — нервно встрепенулась я, опуская остальные слова, стремясь больше разузнать о маме. «Хорошо. Мы опять встретились, — успокаивающе сказала нежданная гостья. И снова загорелась воодушевлением: — А ты обязательно напиши обо мне, слышишь!» И тут ее лицо начало наполняться чертами моей бабушки, становиться роднее и ближе. От этих жутковатых метаморфоз я проснулась.