Фаза Урана - Кирилл Чистяков

В детстве в прихожей моей квартиры висела цветная фотография Петродворца. Позолоченные скульптуры в брызгах фонтанов. Террасы водопадов. Радуга и свет.

Почему-то я тогда думал, что Петродворец на фотографии – это наш городской театр. Моя Вселенная в те годы ограничивалась пределами прогулок, другие города и страны существовали только в сказках.

Думаю, в заблуждение меня вводила и барочная архитектура – постройка театра и впрямь отдаленно напоминала Петродворец. Считал я тогда плохо. Разница в количестве этажей и окон меня ничуть не смущала. Смущало меня другое – отсутствие фонтанов. Там, где я их надеялся найти, была лишь детская площадка с каруселью и горкой, был еще общественный туалет, а дальше шел забор.

И я верил, очень верил в детстве, что где-то за туалетом, в заборе есть волшебная потайная дверь, ведущая к водопадам и золотым скульптурам. Дверь, ведущая к радуге и свету. Я так хотел ее найти! Но у меня ничего не получалось.

Я сумел найти только чугунный фонтанчик для питья. Но и его включали только по праздникам.

Я ускорил шаг возле многоэтажного термитника престижных домов. Стены и окна украшали клипсы параболических антенн и серьги кондиционеров. Далее тянулись боксы гаражей. За ними начиналась до головокружения знакомая улица.

Пройдя по теневой стороне улицы под шеренгой каштанов, я свернул в ликеро-водочную лавку «Руно». В лавке ощущалась стерильная прохлада. За прилавком сновала маленькая коренастая продавщица в желтом фартуке в черный горошек. За ее спиной, на витрине, выстроился взрывоопасный арсенал разнокалиберных бутылок. Слева со стенда «Куточок покупця» на бечевке, словно брелок, свешивалась книга жалоб и предложений.

Как-то зимой мы сидели с приятелем в ликеро-водочном. На улице шел дождь. На столике стоял кальвадос. Приятель листал книгу жалоб и предложений. «Спасибо магазину „Руно“ за наше счастливое детство», – написал он на желтой странице и передал мне карандаш. «В моей душе лежит сокровище, и ключ поручен только мне! Ты право, пьяное чудовище! Я знаю…», – начал было записывать я, но тут в лавку вошла цыганка. «Внучки, бабушка вам всю правду скажет, – заговорила она. Цыганка взяла меня за руку, – Ой, внучек, а любовь ты свою потерял. Любила тебя девочка, волос русый, да ты не сберег. Но все у тебя будет хорошо. Жена будет красавица – любить ее не будешь, но хозяйка она хорошая. Ава мальчика будет у вас и девочка, – цыганка отпустила мою руку и глянула на ладонь приятеля, – А тебе дорога длинная. Дом свой ты скоро оставишь, и ехать будешь далеко. Счастье там найдешь, и все у тебя будет хорошо». Мы дали цыганке гривну. «Волос русый, волос русый, – передразнил я цыганку, когда та ушла, – Почему цыганки никогда не говорят, что любит тебя, например, негритянка или лысая? Одни блондинки и шатенки. Никакой определенности». Приятель пожал плечами. Весной того же года он умер. Выходит, цыганка сказала ему правду.

– Добрый день, – сказал я.

– Слушай, – посмотрела на меня продавщица, – Я не помню: это ты или Степан сменщице задолжал?

– Точно не я. Наверное, Степан.

– И в самом деле. Ты ведь, кажется, в Ялту уезжал.

– Нет, в Ялту уехал как раз Степан. Именно там он скрывается от кредиторов.

– Да ну вас всех, – отмахнулась продавщица, – Вечно с вами, пьяницами, так. Дашь в долг и концов не сыщешь! Что тебе? Заказывай.

– Бутылку «Ркацители» и пластиковый стаканчик, пожалуйста.

– Что так слабо сегодня?

– С водкой все.

– Завязал?

– Да нет, просто печень в ломбард заложил. Вот выкуплю на следующей неделе и по-новой.

– Дошутишься. Девять сорок с тебя.

Прижимая к себе бутылку вина, я пересек дорогу и воровато просеменил мимо родительского дома. Лоджию увивали алые плотоядные цветы неизвестного вида. За их зарослями сохло белье. К счастью, меня никто не заметил.

На набережной я вновь зашагал уверенно. Здесь вдоль воды тянулся широкий парапет. По нему, как по подиуму, прогуливалась толстая ленивая кошка. Слева, из кирпичной шкатулки музыкальной школы, неслась какофония гамм. На лавочке по соседству седовласые старики разыгрывали нескончаемые шахматные партии.

Я свернул в переулок – туда, где находилась моя бывшая школа. На плацу перед ней еще виднелись следы разметки, оставшейся после праздника Последнего Звонка. Не задерживаясь, я обошел библиотечный флигель и попал на спортплощадку.

На покрытом щебнем футбольном поле ветер кружил мелкую пыль. Рядом с развалинами теплицы две женщины толкали перед собой маленькие катафалки детских колясок.

Я уселся на вкопанный в землю скат автомобильной покрышки. Зажигалкой расплавил колпачок бутылки. Ключами пропихнул пробку вниз и она плюхнулась в вино, как спасательная шлюпка. Наполнил вином стакан и выпил, с удовольствием ощущая, как жидкость, будто в лифте, спускается по горлу к желудку.

«Черт, рубашку испачкал. Что это? Соус какой-то. Воняет-то как» – «Что ж ты хочешь – помойка. Хотя ты прав. Как фигня какая-то, так нас посылают. Мы им и в футбол, и в баскетбол, и в эстафету на День Физкультурника. А директриса с организаторшей нам что? Опять курили на перемене. Опять от вас пивом несет. Родителей в школу. Грамоты только одним мудакам, блин, дают. Нет в жизни справедливости… Да, нехреново одиннадцатый класс начинается…» – «Угу, с помойки. Ты, Степа, его крепко держишь?» – «Не бойся – не вырвется, гад. Все руки, мразь, исцарапал.» – «И какой дуре эта идея в голову пришла?» – «директрисе, понятное дело».

На крыльце нас ждет организаторша. Говорить она не умеет. Только кричит, а еще учитель пения: «Ну, что, оболтусы, поймали зверя?! А то из-за вас линейку закончить не можем! Опять курили, двоечники!?» – «Поймали, десять минут за этой сволочью по мусорнику гонялись», – отвечает Степан.

Нарядные первоклассники выстроились вряд. Счастливые родители с фотоаппаратами. Первое сентября, День Знаний, как-никак. Передаем зверя директрисе. «Иди сюда, мой хороший, – сюсюкает директриса, поворачивается к микрофону. – Дорогие ученики! Родители! А теперь, по народной традиции, первым в отремонтированное здание школы мы впустим котика!» Торжественно поднимает кота над головой. Потом ставит его на крыльцо, подталкивая к входу. Кот истошно орет и стремглав бежит обратно в сторону помойки. Мы со Степаном начинаем надрывно хохотать.

Женщины с колясками куда-то исчезли. В футбольные ворота медленно, как мяч на телевизионном повторе, влетал бумажный пакет.

Я закурил и сплюнул. В моей слюне утонул муравей.

– За жизнь насекомых, – произнес я тост и выпил еще один стакан.

Стекла школы вдруг гулко вздрогнули, как жестяной барабан, зазвенели. Где-то далеко в карьере взорвали рудный пласт. Значит ровно два часа. Всегда точно – мне бы такую пунктуальность.

Я поднялся и вышел за школьную ограду.

В этом месте Старого Города маленькая речка впадала в другую – побольше. В излучине, ослепительно сверкая побелкой, красовалась лодочная станция. Именно так она выглядит на всех юбилейных открытках и альбомах. Когда я учился в художественной школе, то рисовал ее, наверное, раз сто пятьдесят.

«Хороший, рисунок, хороший… Но вот гляди: тут на стене станции у тебя слово…» – «Да, Инна Станиславовна» – «Это плохое слово» – «Я знаю. Но ведь и в жизни на стене оно есть, вы ведь видите» – «Да, конечно, но, понимаешь, задача художника ведь не в том, чтобы слепо копировать…» – «…Действительность. Да я помню. Но тут это важно…» – «…Знаешь, ты, наверное, прав. Можешь оставить. Я разрешаю».

Я двинулся дальше в сторону подвесного моста мимо клумб с голубыми цветами и неуклюжими шмелями, которые кружили над ними, словно геликоптеры.

У моста старушка торговала тыквенными семечками и мятыми сигаретами поштучно. Из открытого канализационного люка на свет вылезал ремонтник в оранжевой каске. Он недоуменно озирался по сторонам, будто недавно приземлившийся гуманоид.

На середине моста я допил вино и выкурил еще одну сигарету. Бутылку кинул в реку. Окунувшись, она ловко вынырнула на поверхность и, покачиваясь на волнах, неспешно продрейфовала в сторону дельты. Вслед за ней в воду полетел окурок. Он устроился в фарватере бутылки и, как дельфин поплыл не отставая.

Каждую зиму мы вынимали огромный кирпич из забора во дворе гастронома. Несли его на мост и с высоты бросали на лед. Если лед выдерживал – значит можно играть в хоккей. Теперь от забора остались только жалкие развалины. Судьба забора – надежда и разочарование, провал и торжество. Я думаю, не самая плохая судьба для обыкновенного забора.

Переправившись на противоположный берег, я продолжал идти, следуя руслу реки. На другой стороне росли древние вязы, тянулась череда двухэтажных домов с палисадниками. Похожие на конфетти, бабочки-капустницы порхали над розовыми кустами. Слышалось змеиное шипение поливочных шлангов. С мансард доносились голоса жильцов.