Пламя свободы. Свет философии в темные времена. 1933–1943 - Вольфрам Айленбергер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Невозможно представить себе строй, более далекий от настоящей рабочей демократии. В конечном счете неважно, кому формально принадлежат средства производства – рабочим, крупному капиталу или государству, если в реальных практиках подавления ничего не меняется. А если и меняется, то при Сталине условия жизни рабочих стали даже более плачевными: к прежним бедам добавились катастрофические проблемы со снабжением.
Переписка и личные встречи с русскими эмигрантами позволили Вейль к весне 1933 года составить представление о ситуации в сталинской империи. В письме к Мим она резюмирует:
В городах вроде Магнитогорска, города, где нет безработных, можно увидеть, как люди голыми руками выкапывают гнилую картошку и едят ее в сыром виде; как рабочие спят в неотапливаемых бараках при температуре минус сорок; в Украине из-за голода вымирают целые деревни, там даже пришлось принять закон о смертной казни за поедание трупов <…> из страха перед тайной полицией (ГПУ) никто никому не доверяет, рассказывают об очередях, в которых люди с восьми часов утра до двух дня на тридцатипятиградусном морозе стоят за картофельным пайком.[25]
Вейль имеет весьма приблизительное представление о масштабе Голодомора 1932–1933 годов. Вероятно, около четырех миллионов украинцев погибли тогда мучительной смертью от голода, организованного сталинским аппаратом[26]. И всё же ее письма доказывают: тот, кто в 1933 году во Франции действительно хотел знать, что́ происходит в СССР, мог это узнать. Это было страшное знание, и оно не могло не повлиять на ход мысли Вейль и на ее выводы.
В перспективе, заключает она, у этого нового государственного строя с его «чудовищным аппаратом» возникнет потребность во всё более жестком подавлении людей. Причем эффективнее всего оно работает, в русле идейной пропаганды, во имя самого же народа, который обязан подчинить все свои трудовые усилия неустанной борьбе не на жизнь, а на смерть с каким-либо внешним врагом. Только тогда круг подавления индивида замыкается на совершенно анонимном коллективе, единственное видимое лицо которого отныне – лицо вождя.
Вейль не знает, как остановить эту тенденцию: в ее эссе не предложены пути выхода. Убежденная адептка социализма, она завершает свою статью напоминанием о его истинной миссии:
Высшей ценностью для нас должен быть не коллектив, а отдельный человек. Мы хотим создать полноценного человека, устранив специализацию, которая калечит всех нас. <…> Индивидуум понимает, что его вероломно лишили средств борьбы и труда; ни война, ни производство сегодня невозможны без полного подчинения индивидуума коллективной власти <…>. Подчинение общества индивидууму – вот определение истинной демократии, а следовательно, и социализма.[27]
Армия спасения
Беспощадная бюрократизация, отчуждение партийного аппарата от базиса, слепое единогласие – с такой критикой в адрес русской революции Симона Вейль была не одинока в тогдашнем лагере левых. Строго говоря, именно по этим пунктам Лев Троцкий с конца 1920-х годов предъявляет претензии своему бывшему соратнику Иосифу Сталину. Из СССР, где его недолго думая заклеймили как «еврейского заговорщика» и «лакея фашизма», он был выдворен в казахстанскую ссылку, а в 1929-м выслан в Турцию. В июле 1933 года Троцкий вместе со своей гражданской женой Натальей Седовой и старшим сыном Львом оказывается в эмиграции в Барбизоне, маленьком городке к югу от Парижа. Испытывающий постоянные денежные затруднения и лишенный советского гражданства, Троцкий как независимый публицист живет под надзором французских властей и в постоянном страхе перед агентами советских спецслужб. Он работает над созданием Четвертого Интернационала, целью которого является общемировая коммунистическая революция.
Правительство Даладье категорически запретило Троцкому вмешиваться во внутренние дела Франции и посещать Париж. По сути, он занят рискованным делом, связанным с необходимостью тщательного планирования и сохранения максимальной секретности. Бири долго сопротивлялся, но Симона настаивала. Как всегда, он ей уступил.
Под Новый год всё готово. Со свежей прической, без бороды и пряча лицо в поднятый воротник, Троцкий с сыном и женой, в сопровождении двух охранников заселяется в знаменитую квартиру на седьмом этаже на Рю Огюст Конт. Вердикт после короткого осмотра: жилье подходит. Осталось раздобыть еще одно кресло для телохранителей, которые будут посменно дежурить у спальни Троцких с револьвером наготове.
Результатом деятельности Симоны как помощницы беженцев и, в частности, ее общения с «наследником» Троцкого Львом-младшим стало то, что именно в доме Вейлей прошла первая сессия нового штаба будущей мировой революции. Хотя Вейль с июля ведет переписку со Львом Седовым, его отец – которого в кругу Симоны зовут Папа́ – негативно отреагировал на ее тезисы о «пролетарской революции». В октябре в Бюллетене оппозиции он публикует обширную статью под названием Классовая природа советского государства (проблемы Четвертого Интернационала), где решительно опровергнуты все ее основные тезисы:
Придя в отчаяние от «неудачных» опытов диктатуры пролетариата, Симон[а] Вейль нашла утешение в новом призвании: защищать свою личность от общества. Формула старого либерализма, освеженная дешевой анархической экзальтацией! И подумать только, что Симон[а] Вейль величественно говорит о наших «иллюзиях». Ей и ей подобным нужно было бы много лет упорного труда, чтобы освободиться от самых реакционных мелко-буржуазных предрассудков.[28]
То есть Папа от всего этого был не в восторге. Поэтому нетрудно представить себе внутреннее сопротивление, с которым он согласился на предложение жить в этой квартире. Вейль тоже внутренне кипит. Хорошо, пусть раньше этот мужественный человек возглавлял миллионную революционную армию – но это не аргумент в дискуссии!
Голос Троцкого доносится даже до нижних этажей[29]. Он настолько возбужден, что Наталья Седова, пьющая чай с Мим и Бири, удивленно качает головой: «Эта девочка осмеливается спорить с Троцким…»
Записи Вейль, которые она сделала сразу после разговора с Троцким 31 декабря 1933 года, повествуют главным образом о тех спорных моментах, что едва ли не на десятилетия станут ключевыми для всего левого дискурса. Какие средства необходимы или, по крайней мере, допустимы для достижения конечных целей революции? И еще острее вопрос о безусловной ценности отдельной человеческой жизни: сколько яиц можно – и нужно – разбить, чтобы приготовить «революционный омлет»? Не исключено, что именно эти антигуманные выражения разрушили главное табу и открыли врата на пути к массовому террору.
Симона Вейль убеждена, что это так. А Троцкий, как это бывало уже не раз, и в этом вопросе проявил
