Брижит Бардо. Две жизни - Джеффри Робинсон

не обязательна проста по натуре». Начал он с того, что внес кое-какие изменения в их быт. Теперь за обедом кошки больше не лазают по столу, а собаки больше не спят с ними в одной постели. Д'Ормаль считает, что на протяжении долгих лет многие откровенно злоупотребляли гостеприимест-вом Брижит, и поэтому сейчас он медленно, но верно пытается отвадить прилипал. И конечно же, уже нажил себе врагов. Например, он позволил себе несколько нелицеприятных замечаний в адрес кое-кого из фонда, потому, что убежден, что они могли бы проявлять побольше инициативы. А еще ему удалось убедить Брижит, что их прежний офис, занимавший несколько этажей одного старого дома, никуда не годен.

Кое-кому в фонде показалось, будто он сует нос не в свои дела, однако д'Ормаль помог им подыскать новое помещение — более похожее на настоящий офис, — и фонд вскоре сменил адрес.

Д'Ормаль также пересмотрел целую кипу ее старых контрактов и обнаружил, что ей до сих пор кое-что причитается — как гонорары, так и права.

Брижит недостает деловой хватки, да она никогда и не притворялась, что обладала ею. Вот почему д'Ормаль счел своим долгом вмешаться и навел некое подобие порядка в ее делах.

Одновременно он пытался почаще вытаскивать ее из дому, заставлял выступать с публичными речами на благо фонда, встречаться с людьми, агитировать в поддержку своих новых проектов.

До конца 1993 года Брижит, казалось, оставалась ко всему этому равнодушна. Но постепенно ее отношение начало меняться. Она начала понимать, что нельзя сбрасывать со счетов общественное мнение, ибо это тотчас сказывается на финансах фонда. Кое-кто из состоятельных французов изъяли свои средства в знак протеста против симпатий д'Ормаля к Ле Пену. Громче всех возмущались французские евреи, протестуя против какой-либо связи, пусть даже самой призрачной, между Бардо и Ле Пеном, ибо усматривали в деятельности фонда откровенную антисемитскую и расистскую направленность. Завещания отзывались назад. Членства и пожертвования сократились на треть, что стоило фонду около двух миллионов франков, и у него возникли проблемы с наличностью.

Надеясь прекратить утечку средств — и при непосредственном участии Бернара, — Брижит дала согласие выступить по телевидению в вечерней общефранцузской программе новостей. Брижит пошла на этот шаг, чтобы урезонить своих бывших сторонников. Она надеялась переубедить их, заставить понять, что политические взгляды ее мужа и ее собственная работа — это совершенно разные вещи и их просто несправедливо смешивать между собой. «И если это нанесет мне невосполнимый ущерб, — заявила Брижит, — мы будем вынуждены расстаться. Однако, как мне кажется, будет просто несправедливо по отношению ко мне, если я кончу свою жизнь в одиночестве».

Затем — как бы реплика в сторону — она призналась, что провела целых семь лет совсем одна и пока не встретила Бернара, ощущала себя несчастной и подавленной. «Он занимается политикой, я занимаюсь животными. Хотя, возможно, мне бы более повезло, влюбись я в какого-нибудь торговца обувью».

В первые две недели на нее, как из рога изобилия, посыпались пожертвования, значительно перекрыв двухмиллионные убытки. Брижит не отрицает, что политические пристрастия ее мужа в той или иной мере бросили тень на репутацию ее фонда. Однако она спешит напомнить своим критикам, что пожертвовала всем, что имела, на благо избранного дела. «Все, что у меня было, я отдала животным. Я отдала им мое здоровье. Мои драгоценности, мой дом. В некотором роде фонд — это вся моя жизнь, это мое детище».

Брижит, не привыкшая скрывать своих чувств, говорит, что НФ представляется ей чересчур экстремистским, что она как-то раз пыталась убедить Бернара вступить в голлистскую республиканскую партию, возглавляемую мэром Парижа Жаком Шираком. Д'Ормаль на это не пошел, однако постоянно напоминает своим критикам, что не является членом НФ и никогда им не был. «Вся эта история началась потому, что я вот уже много лет знаком с Жан-Мари Ле Пеном. Мы с ним друзья. Вот и все».

Хотя, казалось бы, его дружба с Ле Пеном и ее работа на благо животных — взаимоисключающие вещи, тем не менее, приходится признать, что это с трудом укладывается в голове у многих людей.

Частично этому виной то обстоятельство, что хотя Национальный Фронт весьма активен во Франции, сами французы по своей натуре в основном картезианцы. Вполне возможно, что их язык полон нюансов, чего, однако, не скажешь об их политическом сознании. У них хорошая память что касается того, какой ущерб был нанесен их стране по вине политических экстремистов, и хотя после окончания второй мировой войны прошло вот ужо более пятидесяти лет, некоторые из них до сих пор содрогаются при мысли, что французские парни вскоре будут служить бок о бок с немцами.

Они с трудом воспринимают тот факт, что поскольку во всех нас есть как плохое, так и хорошее — особенно в том, что касается различных философских доктрин, — то вполне возможно, отвергая плохое, держать сердце открытым для хорошего.

Увы, французы следуют иным заповедям. Они либо любят вас, либо ненавидят, а промежуточное состояние им неведомо.

Ну а поскольку имя Брижит оказалось связано с такой бякой, как НФ, то тем самым и оно оказалось запятнано.

Последствия оказались самыми неприятными. Например, Брижит превратилась в объект насмешек на пресс-конференции в Страссбурге в 1993 году, когда некоторые члены Европарламента отказались сесть с ней за один стол лишь потому, что она замужем за д'Ормалем.

Увы, ее воззрения на ритуальное заклание барашков в мусульманских общинах тотчас отступили на второй план, на первый же вышел тот факт, что она заявила о них на страницах крайне правого издания.

Вот уже несколько лет подряд она обрушивается с критикой на мусульманский мир за празднование ритуальных жертвоприношений Эйд-эль-Кебир. И каждый год возмущению мусульман нет предела.

В мае 1993 года, как раз накануне праздника, она выступила с заявлением, в котором осуждала традиционное заклание барашков. Вот ее слова: «Этот варварский обычай, доставшийся в наследство от темных веков, вселяет в меня отвращение и гнев. В понедельник на улицах прольется кровь нескольких тысяч невинных животных, причем эта вакханалия состоится как раз накануне католической Пятидесятницы, которая теперь оказалась низвергнута, поскольку Франция превратилась в старшую дочь мусульманской религии. Но что, интересно, сказали бы мусульманские страны, если бы мы вдруг стали мешать их праздникам своими католическими процессиями?»

Поскольку протест исходил от женщины, которая замужем за человеком, которого часто — хотя и ошибочно — называли «правой рукой Ле Пена», неудивительно, что двухмиллионное мусульманское население Франции тотчас узрело в нем расистский призыв.

Президент исламского центра Ниццы вопрошал: