Собрание сочинений. Т. 3. Глаза на затылке - Генрих Вениаминович Сапгир

АВТОМОБИЛЬНАЯ АВАРИЯ

…Скрежет. Переворачивающийся Кадиллак… Из опрокинутой дверцы высовывается окровавленная рука… Вылезает головой вперед по асфальту, рваный пиджак. Вытаскивает спутницу, как мешок тряпок, – длинный волос закрывает лицо, натурально играет…

Следующий кадр: бегут от машины. Кадиллак взрывается белым пламенем, в воздух взлетают обломки, которые каким-то чудесным образом никого не задевают. Снято!

На самом деле все произошло совсем не так. Ехали по кольцевой. Гладко, быстро и благополучно, как на Западе. Память отказывается воспроизвести момент аварии. Над головой темный потолок, слепящий свет – яркая лампа, затем подробность – банка с физиологически раствором. Нос неудобно зажат прищепкой. Главное, что он тогда хотел сказать? Память отказывается. Пытаюсь доискаться до истины.

ДОПРОС ПАМЯТИ

– Где это произошло, вы помните?

– На кольцевой автодороге.

– Где это было?

– Рисуется мотель при въезде. Такие кубики на разном уровне. И башенки. Нет. Башенок не было. Модерн, не постмодерн. Нет, это не мотель, а кардиологический центр. Так, справа на холме.

– Кто вел машину?

– Развеваются – светлый ореол волос. Девушка.

ДЕЛО

В коридоре нотариальной конторы по квартирно-наследственным делам пахло покойником. Это протекала канализация. Захотелось немедленно выйти отсюда на Плющиху, где пыль, солнце и небо. Но надо было сидеть. В очереди. Люди располагались вдоль, как бледные тени, лишенные всяких индивидуальных черт.

Я сел рядом с очередной тенью. Напротив на расстоянии вытянутой руки дверь с табличкой № 2, ниже – фамилии, расписание. Не знаю, сколько времени я разглядывал эти буквы и цифры. Но поскольку я думал о другом, о своем больном деле, о близком мне старом человеке, которого недавно похоронил, об этой безликой фабрике смерти и когда гроб не спеша опускался вниз – в печь и так далее и тому подобное на фоне припухлого лица музыканта, играющего на фисгармонии, таблица на двери незаметно обессмыслилась, вернее, приобрела неожиданный угрожающий смысл.

Что они теперь означали – цифры несомненно стали буквами, целыми словами, а буквы превратились в понятия, какая-то из них была настолько важной, что перенастраивала вас и делала физически иным – обитателем совсем другого мира. Может быть А? А передернулось панически, побледнело и исчезло с объявления. СРЕД вместо СРЕДА.

Нет, конечно, это Ш!

НИКТО НЕ ИСКАЛ

В Ярославле мертвая старушка пролежала четыре года непохороненной на кухне своей квартиры. Тело превратилось в натуральную мумию. Ее обнаружили лишь благодаря тому, что в доме меняли трубы и слесарям необходимо было попасть в квартиру. Не платила за квартиру и не получала пенсию. Все равно за 4 года никто не хватился.

ВСЕМИРНАЯ «БАЛДА»

Играть в эту игру можно по интернету, но легче в воображении. Для этого надо собрать какое-то количество участников – представить их себе. Вот они – еще темные непроясненные мужчины, женщины и дети – со всего света. Толпа обступила тебя и ждет. Ты объясняешь им правила и условия Всемирной «Балды». Каждый должен стать поэтом. При современных требованиях это доступно всякому. Надо сочинить четыре стиха. Первый стих – какая погода и вообще рисуются окрестности, второй – кто герой, третий – что он делает, профессия, четвертый – к чему все это и чем, как говорится, сердце успокоится. Если игра происходит в интернете, каждый помещает туда свои четыре строки. Если – в воображении, все начинают их выкрикивать, говорить и шептать, только успевай записывать услышанное. Причем слова ложатся так, что конец одной строки – начало следующей, получается изысканная рифма. Зачем? В искусстве всегда присутствует мастерство. Его отличительный знак, иначе это не искусство.

МЕЖДУ

Откроешь глаза – в окне еще несколько посерело и, отметив это не вполне радостное обстоятельство времени, снова закрываешь глаза – уплываешь в глубокий сон. Но вот тебя выносит на поверхность, свет хочет отомкнуть твои веки, сны начинают обрываться, путаться, забываться. Последними усилиями еще держишься в этой области. Еще более обрывочно предстает страна сна, будто кто-то на монтажном столе разрезает пленку на отдельные куски. Свет все настойчивей. Да и сам организм уже хочет двигаться, опорожниться, ты чувствуешь, если женщина рядом, чужое тепло, движение. Как быстро тело твое становится ощутимей. И как пробку, тебя выносит на поверхность.

О КОЛЛЕГАХ ПО ЦЕХУ

ПЕРВЫЙ И ВТОРОЙ ПЛАН ВАЛЕРИИ НАРБИКОВОЙ

Наконец, всяких слов накопилось такое множество, что они стали сливаться в серую массу и многие слова постепенно забыли свое первоначальное значение и назначение. Порой какие-нибудь непохожие яркие слова еще пытались произнести себя, прочесть на странице газеты или в начертании уличной вывески, рекламы. Но обрывались, замолкали, удивляясь, как чуждо и ненужно звучат они среди общего гула. Люди перестали замечать их самость, они вообще могли бы не пользоваться словами; что хотело сказать это общество, можно было выразить мычанием, рычанием или урчанием.

Слова пытаются вспомнить себя, переосмыслить, наконец. Может быть, слово «пиво» – это и есть слово «любовь». А слово «пальто» свободно может вообразить себя словом «луна». У луны такая серебристая шелковая подкладка, и она склоняется каждый вечер в моем окне вон над теми дальними крышами. Во всяком случае, если луна – не пальто, то она – блестящая пуговица.

Нечто подобное, мне кажется, происходит в повести Валерии Нарбиковой «План первого лица. И второго». Имя Ирра, например, родилось от слова «иррационально», и автор не скрывает этого. К своей загадке он сразу прилагает отгадку, потому что не в этом дело и так заведено у детей. Но благодаря имени за героиней сразу возник целый мир, в котором можно ездить, путешествовать, бывать в разных городах, писать друг другу письма и теряться, в общем, жить. Это однокомнатная квартирка в одной из белых безликих коробок.

Из окна комнаты виден первый план, то есть праздник, из окна кухни – второй, то есть будни. Их и было двое у Ирры: Додостоевский и Тоестьлстой – два возлюбленных имени. В этой полукоммунальной квартирке слова забыли свое первоначальное значение, обросли мхом, можно сказать, щетиной двухнедельной давности. Додостоевский был к тому же немолод, потому и фамилия такая до-историческая.

Один пожилой писатель говорил мне, что больше всего раздражают его в повести имена. Грустно мне было слушать, ведь именно имена – ключ ко всему повествованию. Это ведь рассказ о первом сильном, почти детском чувстве – Додостоевский и цельный и простой Тоестьлстой. Возможно, это всего один человек, который порой раздваивается. Может