Собрание сочинений. Т. 3. Глаза на затылке - Генрих Вениаминович Сапгир
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я тебя зову купаться, но ты хочешь еще полежать. Укладываешь меня рядом на свою голую руку. Голова моя находится низко, и мне видны твои аккуратные ножки – одна на другой – в летних легких ботиночках. Скорей долой! Я встаю на колени, быстро расшнуровываю каждый, что мне дает право поцеловать твои ступни. Ты облегченно вытягиваешься на песке. Я приникаю к тебе во всю длину твоего тела. Желание толчками через бедро, предплечье, плечо – от меня к тебе, от меня к тебе… Но вокруг нудисты! Хотя к чертовой матери нудистов! «Погоди», – говоришь ты и снимаешь с ног тапочки. Ты не спеша ставишь их на песок – выше головы, там уже стоят три пары. Ты протягиваешь мне руки, закидываешь их за меня далеко-далеко за край моря. Там на скалистый длинный мыс Хамелеон, который краснеет от нашей смелости, хотя мы не нудисты – на мне плавки и ты в купальнике. Да, забыл сказать, это было смешно, как ты подняла вверх свои высокие стройные в красных туфельках. Пиратская шхуна – на зависть всем нудистам! Мне было, правда, не до того. Но глаза внизу смеялись – и я оглянулся.
Обои: на светл-оголубом фоне разбросаны мелкие анютины глазки и цветной горошек.
Быстро перешурудив ряд простынь, что-то проскочило по веревке между домами, ринулось к антенне. Противно завопило влюбленным котом. Из-под края пододеяльника – четыре босые ноги затанцевали на рифленом железе.
Там, где встретились облики, возникает и расцветает бледной орхидеей кипение простынь и пододеяльников. Так сплелись и бурлят под покровом волнующихся простынь, будто и впрямь надеются зачать маленького призрака постельного белья.
Постепенно висящее на веревке балаганным занавесом успокаивается. И становится видно: пододеяльник, нежно лунные кальсоны, красная майка, стекающая вниз, майка желтком, наволочка… Темные лица разглаживаются, исчезают.
Заметнее присутствие жильцов, плотские, обыденные, спят за стеклами. Спят за стенами. Но даже сны их, витая во дворе, все утяжеляют и делают конкретным. Наволочка, наволочка, рубашка в полоску, простыня с дыркой, и эта цветная посеклась, старое ветхое постельное белье с их кроватей.
Только кошки противно вопят на крыше.
Господи, это кричишь ты. Злобно ощерясь от нетерпения, ты срываешь с себя рубашку, пуговицы лифчика не хотят расстегиваться – и я тебе плохой помощник. Выскочили твои налитые, сейчас они растекаются, кажутся огромными – соски выросли, смотрят наивно коричневыми детскими сосками. Как все это там умещалось и ты ходила на службу, по коридору в буфет? И теперь они развалились в стороны, как половинки разрезанной дыни, уступая моей груди. Ты так кричала. Нудисты, вероятно, сошлись сюда и стоят над нами, созерцают. Поднимаю голову: зорко смотрят. Что это? Небо. Что-то проскользнуло между нами – серебряная змейка. Одним движением ты снимаешь цепочку – и она скользит, исчезая, в песок.
Все мешало. Свисало, ерзало, терло. Хотелось скинуть все. Если бы это было возможно, я бы сдернул с тебя длинные прямые волосы, ногти с ног, отодрал от лица широко развернутые губы, вынул хребет изнутри, сам все отдал, – и так единым мясистым комком мы бы катались и выли от наслаждения и боли.
Обои: кремовые почти белые, рифленые полосами вдоль, с голубоватым оттенком. Если приглядеться, то замечается некая отпечатанная рябь – узоры сверху вниз в виде декоративных еловых лап.
Ночь бледнеет, задувает холодный ветер. И будто ледяной трепет сладострастия проходит по висящему белью. Становятся заметнее, что белье старое рваное – и пятна не отстирались. Или оно так и сохнет, намоченное в корыте и не стиранное.
Длинный в цветочек обвис, внизу обозначилось пузо, беременный пеньюар. Рваная полосатая рубашка с плеча здоровяка и пьяницы вздулась мышцами. Байковый халат сгорбился на двух прищепках старушонкой. Эти репетируют в пять часов утра. А те, за кирпичной стеной?
Становится слышно скрип и хруст. Перед тем как прозвенят будильники, там в кроватях ворочаются толстые, костистые, седые, со сбившимися за ночь волосами растекающесягрудые, ноги с икрами – деревянные балясины дач и ножки дачных фортепьяно, корабельнобедрые, непомернообъемнозадые, еще не пробудившиеся, лезут друг на друга – ящер на корову – краковские колбасы утопают в жестких половых щетках.
Мы выползли из моря и, остывая, все в блестящих каплях, лежим игральной картой – головы в разные стороны. Я трогаю тебя, а ты – меня. Вспыхивают огненные круги перед глазами – и медленно угасают, хочется пить. Игральная карта: дама – валет, если бы была такая, чувствует себя отброшенной в сторону, отыгранной. Над нами сидят большие игроки: ОН и ОНА. Все это время они играли нами, они созерцали, как эта странная карта корчится на песке. И получали высокое удовольствие, и оба были в выигрыше, незримые нами. Мы задыхались от пожирающего нас желания, нудисты наслаждались своей разумной свободой, а это они, любопытствуя, переворачивали нас на спину и шевелили прутиком, как насекомых.
Обои: старые с желтыми квадратами – следами когда-то висевших картин, с рыжими следами гвоздей и клопов, кое-где полуотодранные, вздувшиеся, почти потерявшие свой цвет и узор. В темных точечках. Сразу не скажешь, но и потом – тоже не скажешь.
Тебе скучно заглядывать в эти слепые полузеркальные окна. Хотя в одном – поднялась и приблизилась непомерно длинная фигурка ребенка в ночной рубашке.
Девочка глядит, как в четком предутреннем свете ты разворачиваешь, раскрываешь, как обертку, свои белые завитки до пустой полутьмы, которую тоже разворачиваешь и разворачиваешь – и единым порывом ветра уносишься прочь.
И твои воспоминания тоже летят в светлеющуюся и все более обозначающую се6я пустоту. —
Вместе с ошметками обоев.
ДВЕ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ
Если бы я был дежурным прозектором в морге и одновременно – трупом, лежащим на цинковом ложе, то обязательно бы стал третьим: их неслышным диалогом. Посудите сами, невозможно же молчать всю ночь, когда оловянная луна пытается заглянуть в узкие матовые окна, будто затянутые бельмом.
«Я не люблю всех», – думает дежурный, расписываясь в журнале под своей фамилией.
«Я ко всем равнодушен», – мог бы сказать труп, но молчит.
«Я люблю себя», – дежурный думает о медсестре. О ее широких – шире, чем она сама, – ляжках. Но сегодня она не дежурит.
«Я себя отрицаю». – Взгляд несколько сверху и со стороны. С трудом узнать, так заострен, и видно, что выпотрошен.
«Я люблю пить разные сладкие и кислые напитки, горькую водку
