Источник - Джеймс Миченер

Палтиел, человек, владевший лишь несколькими овцами, брал на себя самый большой риск – стоит только грекам осмотреть его сына, как они тут же найдут доказательства вины. Он поднял сына на вытянутых руках и сказал:

– Он Исаак, который был принесен в жертву Адонаю. Но он остался жить. Сегодня вечером все мы жертвуем свои жизни Адонаю – но да пусть все мы останемся в живых.

Один за другим заговорщики, понимая, что, если малыш Исаак попадет на глаза греческим чиновникам, всем им придется поплатиться жизнью, незаметно выскальзывали из дома. Когда Иехубабел двинулся обратно к синагоге, он услышал громкие голоса, доносившиеся со стороны главной дороги, и подумал, что это отряд солдат, которые сейчас примутся допрашивать его. Он спрятался. Но голоса принадлежали семерым атлетам в голубых плащах, которые возвращались после вечера во дворце Тарфона. Они шли к синагоге, чтобы пожелать его сыну Беньямину спокойной ночи. Братство атлетов проводило его до дверей, и друзья взяли с Беньямина обещание, что завтра с самого утра он будет в гимнасиуме. Обыкновенный отец, видя, как тепло относятся к его сыну ребята, чьи отцы правят городом, преисполнился бы гордости за его успехи, но Иехубабел, глядя из тени, как его сын, ставший греком, прощается со своими греческими друзьями, испытывал лишь стыд оттого, что в мальчике нет ни капли духа, который заставил Палтиела сделать обрезание своему сыну.

Его опасения по поводу сына лишь возросли, когда Тарфон отправился в Птолемаиду, в порту которой шли работы по его расширению. Мелисса осталась во дворце у северной стены города, и в отсутствие Тарфона Беньямин стал там бывать. Иехубабелу стало ясно, что между его сыном и прекрасной гречанкой, женой гимнасиарха, развертываются порочные отношения. Несколько нелегких дней Иехубабел бродил по узким улочкам между храмом Зевса и дворцом и, прячась, следил, куда направляется его сын. И то, что он видел, убедило Иехубабела, что его сын в развевающемся голубом плаще предал своего благодетеля.

На третий вечер Иехубабел дождался, когда сын покинет обширный дворец и, перекинув через руку голубой плащ, направится в сторону гимнасиума. И когда юноша появился, Иехубабел внезапно вышел ему навстречу и сказал на арамейском языке:

– Ты не пойдешь в гимнасиум. Ты вместе со мной отправишься домой.

– Меня ждут, – на койне ответил сын.

– Тебя ждет мать, – буркнул Иехубабел и повлек сына за собой к храму Зевса. Там он свернул на главную улицу, чьи богатые лавки символизировали для него те искушения, жертвами которых пали евреи Макора.

Дома Иехубабел усадил удивленного сына на скамью и позвал его мать. В два голоса родители стали обвинять сына, что он предал правителя Тарфона, который так часто дарил семью своей дружбой.

– Есть собака, которая кусает руку хозяина, и есть молодой человек, который соблазняет жену своего опекуна, – нравоучительно сказал Иехубабел сыну, который никак не мог оправиться от изумления. – Разве может человек пылать огнем вожделения в чреслах своих – и в то же время уберечь от пламени свою одежду? – вопросил Иехубабел, но его слова не оказали никакого воздействия на сына. – Ее дом – это путь в ад, который приведет тебя к гибели, – доносились слова из гущи бороды, обрамлявшей круглое лицо отца, но Менелай, привыкший к утонченности греческой мысли, никак не мог уловить смысла потока слов своего отца. – Пей воду из своего кувшина и черпай ее из своего источника. Пусть они принадлежат только тебе, и не дели их с чужаками, – внушал ему неуклюжий нравоучитель, и Менелай стал ерзать на месте, что вызвало раздражение у его отца. – Воспитывай ребенка на путях, которыми ему предстоит идти, – с предельной серьезностью сказал Иехубабел, – и когда он вырастет, то не сойдет с них. Мы предупреждали тебя, что губы чужой женщины сочатся медовой сладостью, а рот ее нежнее масла.

– Отец, ты говоришь глупости, – сказал Менелай на койне.

Иехубабел испытал потрясение. Он внушает сыну высочайшую мудрость, а мальчишка потешается над ним. Он чувствовал, что должен обрушить на него какие-то сильные слова, которые прочистят голову молодому человеку и заставят его увидеть весь прискорбный грех прелюбодеяния, но вместо этого в голову ему пришло лишь древнее еврейское изречение: «Если сын осуждает отца, то его светильник померкнет во тьме». Для Иехубабела, воспитанного в традициях иудаизма, эта сентенция была полна зловещего смысла, но для Менелая она осталась всего лишь словами.

– Я не осуждаю тебя, отец. Я сказал, что ты говоришь глупости, и так оно и есть. Так что ты хочешь мне сказать?

Иехубабел отпрянул от своего дерзкого сына.

– Я предупреждаю тебя, что прелюбодеяние с женой правителя Тарфона…

Менелай легко и непринужденно расхохотался.

– Так вот что тебя пугает? – спросил он и, задыхаясь от смеха и помогая себе руками, выдавил несколько слов: – Что я хожу… в дом к Мелиссе… когда Тарфон в Птолемаиде? – Он снова засмеялся и сказал: – Отец, правитель Тарфон сам попросил меня об этом. К Мелиссе ходят многие из нас. Мы сидим и слушаем, как она нам читает.

Иехубабел тяжело опустился на стул.

– Что вы делаете? – прохрипел он.

– Или беседуем.

– О чем?

На мгновение Менелай растерялся. Сегодня Мелисса рассказывала о пьесе, которую играют в Афинах, о философе из Антиохии и о том, как за ней на Родосе гонялся ручной медведь.

Смущение сына отвечало представлению Иехубабела, считавшего дворец Тарфона чем-то вроде ямы, куда, влекомый своими греховными помыслами, свалился его сын.

– Украденная вода сладка, Беньямин, – с тяжеловесной назидательностью сказал он, – и хлеб, который ты втайне ешь, сытен, но смерть подстерегает тебя.

Для Иехубабела это было равносильно проклятию, но для Менелая слова эти ровно ничего не значили.

Он снова попытался объяснить:

– Мы, семеро, для Тарфона как сыновья, и Мелисса заботится о нас. И когда мы беседуем с нею, она советует нам, что делать.

– Вы входите в дом зла, и слуги его закрывают за вами двери, – сказал Иехубабел, и Менелай, изумленно замолчав, уставился на него. Юноша понял, что не в состоянии что-либо объяснить отцу. Не произнося больше ни слова, юный атлет взял какую-то одежду и двинулся уходить. Когда Иехубабел спросил, куда он идет, Менелай ответил:

– В дом к правителю. Он давно просил меня пожить с ними, что я теперь и сделаю.

И в доме у синагоги его больше не видели.

Когда Тарфон вернулся, ему пришлось заняться двумя вещами, которые не доставили ему никакой радости. По приказу, поступившему от Антиоха Эпифана, он объявил, что все еврейские дома должны быть подвергнуты осмотру в целях поиска младенцев мужского пола, и если любой из них, младше шести месяцев от роду, будет обрезан, то родители ребенка будут засечены до смерти. Отдав этот приказ, он позвал Иехубабела в гимнасиум и сказал:

– Я верю, что ты-то закона не нарушал.

Бородатый красильщик молча уставился на Тарфона, ибо в это время молился, чтобы Палтиел как-то спрятал своего сына, но Тарфон приписал нежелание еврея говорить его раздражению из-за того, что Менелай перебрался жить во дворец.

– Поверь мне, Иехубабел, когда твой сын станет чемпионом империи, ты еще поблагодаришь меня за то, что я занимался с ним.

Но Иехубабел продолжал возносить молитву, и Палтиелу удалось спрятать сынишку Исаака среди овец, так что в этот день евреи были спасены.

Когда солдаты явились в гимнасиум с докладом, что обрезания не имели места, Иехубабел снова обрел спокойствие. Тарфон тяжело опустился в кресло, и еврей понял, как важно было для правителя не найти виновных.

– Мы не хотим, чтобы в городе продолжались казни, – сказал Тарфон. Поднявшись, он хлопнул Иехубабела по плечу. – Спасибо, старина, ты уберег всех нас.

Когда коренастый еврей в длинном одеянии оставил гимнасиум – самая неспортивная фигура, которая здесь бывала, – Тарфон сбросил одежду и пошел в борцовский зал, где попросил Менелая составить ему пару. Пока они кружили, примеряясь к захватам, Тарфон осознавал, что сейчас ему придется иметь дело с еще одной неприятной ситуацией, но сначала, попытавшись провести серию жестких приемов, он завел юношу словами:

– В Птолемаиде я встретил группу борцов из Тира. Они говорят, что станут чемпионами.

Менелай заинтересованно спросил:

– Вы боролись с ними?

– Да.

Менелай тяжело дышал.

– И победили их?

– Легко.

Тарфон внимательно наблюдал за Менелаем, и его вид успокоил гимнасиарха. Губы юноши слегка дрогнули, и правитель понял, о чем тот думает: «Если Тарфон смог с ними справиться, а я могу одолеть Тарфона, то, значит, стану чемпионом».

Но Менелай был осторожен. Помявшись, чтобы не обидеть патрона, он спросил:

– Они в самом деле так сильны?

– Так они сами утверждают. Говорят, что в Антиохии одолели всех.

Тарфона удовлетворило то, что произошло за этими словами. Менелай улыбнулся. То была легкая улыбка молодого атлета, который чувствует, что его ждет победа. В ней не было ни высокомерия, ни тщеславия, а скорее ожидание схватки, которая конечно же увенчается его успехом. Человек, который никогда не выходил в борцовский круг, не поймет смысла такой улыбки, но любой, кто, как гимнасиарх, большую часть жизни участвовал в атлетических соревнованиях, встретит ее с уважением, потому что в ней крылось то достоинство, на котором и зиждется победа. В этот момент Менелай был греком до мозга костей, и он тихо сказал: