Источник - Джеймс Миченер

Но почему же он все-таки тратил время на Иехубабела? Да потому, что в увертливом и переменчивом мире греческих общин Макора и Птолемаиды еврей был единственным безукоризненно честным человеком, с которым Тарфон поддерживал связь. Ему ничего не было надо от гимнасиарха, он не прибегал к лести, держал слово и много работал для блага города. Он хорошо платил своим рабочим у красильных чанов, давал образование своим детям и нес ответственность за синагогу. Тарфон часто говорил Мелиссе, своей жене:

– Будь у нас хоть дюжина таких, как Иехубабел, управлять этими местами было бы сущим удовольствием, но, похоже, такие люди могут быть только в еврейской среде.

И поскольку Тарфон ценил твердое постоянство этого человека, он был готов смириться с его занудством.

И теперь, лежа на массажной скамье, Тарфон промолвил:

– Скажи мне честно, Иехубабел. Эта сегодняшняя казнь… Станет ли она концом трудного времени или же началом подлинных бед?

Иехубабел отвел взгляд от обнаженного тела правителя, распростертого на скамье. Это зрелище оскорбляло его. Кроме того, перед глазами продолжало стоять лицо гибнущего мученика, который, выкрикивая последнюю отчаянную молитву евреев, прямо обвинял его, и он невольно ответил куда резче, чем позволил бы себе в другом случае:

– Стоит реке выйти из берегов, она не вернется в них, пока не прекратятся дожди.

– Что ты этим хочешь сказать? – с легким раздражением переспросил Тарфон.

– Если такие законы будут действовать и дальше, это приведет к серьезным последствиям.

– Может, и так. Но случится ли это на самом деле?

Иехубабелу хотелось верить в правоту слов Тарфона, которые тот ему говорил раньше, – все пройдет; стоит Антиоху узнать, как евреи отнеслись к новым законам, он их отменит. И он ухватился за эту надежду;

– – Если Антиох хоть немного отступит, не сомневаюсь, что неприятностей удастся избежать.

Раб протер тело Тарфона влажной тканью и принес одежду, которую гимнасиарх и накинул, оставив большую часть тела обнаженной. Перебравшись в кресло у стола, он спросил:

– Коль скоро бед не избежать, что может стать их причиной?

– Свинью мы еще можем простить, – убежденно сказал Иехубабел. – И можем признать Антиоха правителем… даже богом для своего народа. Но есть одна вещь…

– Которой ты и боишься?

– Евреи будут продолжать делать обрезание своим сыновьям.

– Нет! Нет! – запротестовал Тарфон. – Тут я согласен с Антиохом. Человеческое тело – слишком большая драгоценность, чтобы его уродовать по прихоти какой бы то ни было религии. Почему, по-твоему, мы отменили клеймение рабов? Почему больше не увечим их? Не наносим татуировки? – Он поднял мраморную руку со скребком, словно она была указкой, и потребовал ответа: – Скажи мне вот что. Если ваш еврейский бог создал, как вы говорите, совершенного человека, почему вы пытаетесь улучшить его работу?

Иехубабел не смог сразу же подобрать подходящий афоризм.

– Когда создатель завершил свой великий труд, – сообщил он, – то отозвал Авраама в сторону и сказал: «Я сделал совершенного человека. А теперь мне нужен совершенный народ. И дабы доказать миру, что вы – избранный мною народ, вы будете делать обрезание своих сыновей». И, совершая его, мы не отрицаем божественную волю, а претворяем ее в жизнь.

Тарфон был удивлен ясностью этого заявления, но лишь пожал плечами:

– Закон есть закон, Иехубабел. Больше никаких обрезаний, – и добавил: – Прошу тебя.

Коренастый красильщик обдумал эту просьбу, последнюю в длинном ряду предыдущих, и наконец уступил:

– Не думаю, что евреи будут делать обрезание своим сыновьям, не посоветовавшись предварительно со мной.

Тарфон улыбнулся. Он знал, что в еврейской общине обрезания делает именно Иехубабел, так что вся ответственность за нарушение закона Антиоха падет на него, но не стал смущать друга, признаваясь, что он в курсе дела.

– И если евреи попросят у меня совета, я скажу им, что надо немного подождать…

Тарфон испытал облегчение. Это и было ему нужно – немного потянуть время, ибо не сомневался, что, имей он его, сможет смягчить неприятности. Вытащив из-под мраморной руки второй лист своего доклада, он порвал его и кинул в корзину.

– А я уж собрался послать Антиоху сообщение, которое ему лучше не знать, – сказал он с нервным смешком.

Он проводил Иехубабела до дверей, и два человека остановились в тени нависавшей над ними гигантской статуи Антиоха.

– Я рад, что ты все понял, Иехубабел, – сказал Тарфон. – Слабость евреев не сможет противостоять этой огромной силе. И поэтому мы постараемся смягчить законы.

Иехубабел предпочитал не смотреть на оскорбительную статую. Он нашел спасение в еврейской пословице, смысла которой и сам не донимал: «От дыхания царей жухнет ячмень, но в конце зимы идут дожди».

«Его нравоучения в самом деле жутко занудны, – подумал Тарфон, – но без него у нас были бы серьезные неприятности». И чтобы помочь Иехубабелу понять положение дел, гимнасиарх с жаром сказал:

– Пусть эта статуя не вводит тебя в заблуждение. И не удивляйся, если и я скажу, что считаю ее совершенно неуместной и нелепой. Но я знаю Антиоха и как человека. Знаю, как он правит в Антиохии. Он живет среди обыкновенных людей этого огромного города и ведет себя отнюдь не как тиран. По ночам он может внезапно появляться в питейном заведении, сидеть там и петь песни с моряками. Он играет на сцене или, никем не узнанный, бродит по улицам, чтобы видеть, как живут бедняки. Он полон лишь одного желания. Быть любимым. И когда в ходе пьесы люди прославляют его, он в самом деле чувствует себя богом и всем дарует справедливость. Поверь мне, Иехубабел, когда он услышит, что его законы принесли беды вам, евреям…

– Ураган пройдет, унеся с собой всех грешников, – сказал Иехубабел, – но мир держится на праведниках.

Тарфон покачал головой, поскольку вторая часть предложения не имела отношения к разговору, но по-дружески положил руку еврею на плечо и сказал:

– Когда Антиох прочтет мое письмо, закон будет изменен. – И он проводил своего приятеля до выхода.

Но едва только они вышли из комнаты гимнасиарха, в другом конце здания появилась группа из семерых красивых молодых ребят – атлетов, с которыми Тарфон занимался борьбой. Стройные, ясноглазые юноши были в форменных одеяниях, которые обеспечили им старейшины Макора, дабы в своих поездках они отличались от представителей других общин: широкополые шляпы с низкими тульями, красиво ниспадающие с плеч светло-голубые плащи с капюшонами и серебряными пряжками у шеи и мягкие белые сандалии с ремнями до колен. И теперь каждый из атлетов был похож на бога Гермеса, готового лететь с любым поручением Зевса. Когда они шумной компанией миновали статую Эпифана, Иехубабел увидел, что самым высоким в группе был темноволосый парень, его сын Беньямин, – но гордости при виде его он не испытал.

Когда ребята удалились, Тарфон вместе со своим другом пошел к выходу.

– – Иехубабел, – сказал он, – твой сын Менелай будет самым лучшим атлетом из всех, что рождались в Макоре.

– «Умный сын – радость отца, – процитировал Иехубабел Соломона, – а глупый сын – горе матери». Борьба – это глупость. Метание диска… – из-за плеча показал он на статую Эпифана, – тоже глупость.

– Нет! – возразил Тарфон. – Дни, когда эти слова были справедливы, ушли в прошлое. Да, сегодняшние ребята должны обладать хоть какими-то знаниями, но, кроме того, они должны знать и спортивные игры, уметь непринужденно вести себя в обществе. Ничего особенного. В воздухе, старина, чувствуются большие перемены, и необходимо меняться вместе с ними.

Но Иехубабел, который все еще не мог избавиться от вида мертвого мученика, сказал:

– Мудрость продолжает оставаться главным и единственным, если вместе с мудростью ты обретаешь и понимание.

– Я лично обретаю понимание в борьбе, – ответил Тарфон, но этот еврей не поверил ему и в одиночестве побрел по широкой улице к храму Зевса. Против желания его потянуло посмотреть на гигантскую голову человека, изображенного в виде бога. Она была подсвечена снизу масляными светильниками.

– Суета сует… – пробормотал он древние слова.

Затем он увидел место, где был забит до смерти старик; там еще оставались влажные пятна. Помолившись над ним несколько минут, Иехубабел повернул к востоку и пошел по большой оживленной улице, где бесчисленные магазины содержали товары, доставленные со всего света: броские украшения из корнуэльского олова, серебряные бусы из Испании, блестящие медные горшки с Кипра; здесь было золото из Нубии, мрамор из Пароса и черное дерево из Индии. Некоторые магазины предлагали продукты, о которых сто лет назад в этом городе и не слыхивали: кунжутные печенья из Египта, острые сыры из Афин, фиги в меду с Крита, корицу из Африки и сладкие каштаны из Византии.

– …и всяческая суета, – закончил цитату Иехубабел, подходя к синагоге под восточной стеной. Богатство лавок никогда не привлекало его. В них торговали только иноземцы, потому что гордые евреи, возделывавшие землю Израиля, оставались несведущими в торговле и во владении деньгами. Они склонялись к более серьезным и основательным занятиям, таким, как землепашество и красильное дело, если не считать, что во время вавилонского пленения кое-кто освоил навыки злато кузнецов, чем и продолжали заниматься их потомки. Его беспокоили не эти соблазнительные лавки, которые заставили Иехубабела вспомнить о суете сует, а сын Менелай. Настоящее его имя было Беньямин, но, как многие еврейские ребята в империи Селевка, он уже давно взял себе греческое имя, под которым его все и знали. Высокий, он пошел не в коренастого отца и, мощный и мускулистый, не в худенькую мать. Он быстро обратил на себя внимание греков, которые стали привлекать его к своим занятиям и к участию в соревнованиях. И там и там он сразу выделился. И теперь, отдалившись от своих еврейских родителей, он почти все дни проводил в гимнасиуме, а большинство вечеров – во дворце, где приобщался к высоким образцам греческой культуры. Как и гимнасиарх Тарфон, с которым он часто сходился в схватках, сын стал считать поучения отца скучными и утомительными, и, подобно Мелиссе, умной жене Тарфона, ему теперь было трудно серьезно воспринимать старомодный образ жизни евреев. При естественном ходе событий Менелай к тридцати годам перестал бы быть евреем, потому что империи Антиоха Эпифана были нужны способные молодые люди, и, вполне возможно, его пригласили бы служить в места, где о евреях и не слыхивали. Такие заманчивые приглашения получали не только молодые евреи, но и персы и парфяне – расстаться со своим старым наследством и стать полноправными греками. И по мере того как юный Менелай упражнялся под руководством Тарфона и из первых рук усваивал принципы политической жизни Греции, а Мелисса раскрывала перед ним все богатство ее интеллектуальной жизни, он все чаще испытывал искушение отказаться от своего еврейства и присоединиться к тем многим, которые оставили синагоги и стали настоящими эллинами.