Пять поэм - Низами Гянджеви

* * * Сумрак ночи — Шебдиз [402]— над горами большими Был подкован подковами дня золотыми. Сел в седло Искендер; путь он хитрый нашел: К Нушабе он отправился, словно посол. И, с коня соскочив у дворцового входа, Государь отдохнул. До небесного свода Поднимался дворец, и казалось: пред ним Все склонилось и был он лазурью храним. Увидав, что гонец на дворцовом пороге, Всполошились рабыни и в царском чертоге Доложили царице о дивном после От Владыки, что блеск даровал их земле: «Этот светлый гонец схож с крылатым Сурушем, Что с благим предвещаньем спускается к душам! В нем великого разума светится свет, И сияньем божественным весь он одет». И свой тронный покой Нушабе осветила, Путь запретный она в золотой обратила. Луноликих она разместила в ряды. С двух сторон расцвели золотые сады. Мускус тягостных кос оплетя жемчугами, Вся она в жемчугах заблистала шелками, И прекрасным павлином казалась она, И сияла она, и смеялась она, И воссела в венце на сверкающем троне С апельсином, наполненным амброй, в ладони. Повелела она, чтоб гонца к ней ввели, Соблюдая весь чин ей подвластной земли. Но посланец, как лев, отстранивши препону, Появился в дверях и направился к трону. И меча он не снял, и, как должно гонцу, Он земного поклона не отдал венцу. Быстролетно окинул он огненным взором Весь чертог, полный блеска и света, в котором Райских гурий за рядом увидел он ряд И который был райским дыханьем объят. Столько светлых на девах сверкало жемчужин, Что, взглянув, ты бы пролил немало жемчужин. [403] И узоры ковра, словно лалы горя, Разогрели подковки сапожек царя. Словно россыпи гор и сокровища моря Воедино слились, весь чертог разузоря. Поглядев на посла, — и медлителен он, И пред ней не свершил он великий поклон, Как пристало послу пред царицей иль шахом! — Нушабе была смутным охвачена страхом. «Расспросить его до́лжно, — решила она,— Что-то кроется здесь! В нем угроза видна!» Но, окинув гонца взором быстрым, как пламень,— Так менялы динары бросают на камень,— Лишь мгновенье она колебалась. Посол Приглашен был воссесть рядом с ней на престол. Был достоин сидеть он с царицею рядом: Узнан был Искендер ее пристальным взглядом. Семь небес голубых восхвалила жена, И восславила вслед Миродержца она, Но догадки своей не открыла; нескромной Не явилась и, взор свой потупивши томный, Не сказала тому, кто смышлен и могуч, Что в руке ее к тайне имеется ключ. Искендер, по законам посольского чина, Как почетный гонец своего господина, Восхваливши царицу прекрасной страны И сказав, что ему полномочья даны Тем царем, что велик и чья праведна вера,— Начал так излагать ей «слова Искендера»: «О царица, чья слава сияет светло, Чье величье — величье всего превзошло, Почему, хоть на день свои бросив угодья, Ты ко мне повернуть не желаешь поводья? Иль я слабость явил, что презрен я тобой? Иль нанес тебе вред, что полна ты враждой? Где отыщешь ты меч и тяжелый и смелый, Где отыщешь ты метко разящие стрелы, Что спасли бы тебя от меча моего? Путь ко мне обрети. Он вернее всего. На пути в мой шатер запыли свои ноги. Устрашись! Мне подобные — могут быть строги. Если я до путям твоим вздумал идти, Бросив тень своей мощи на эти пути,— Почему к моему не пришла ты престолу? Почему не склонила главы своей долу? Ты, царица, подумала лишь об одном: Ублажить меня снедью, плодами, вином, Блеском утвари ценной, — я принял все это, Но и ты не отвергни благого совета. Сладко видеть тебя с твоим блеском ума. Всем даруешь ты счастье, как птица Хума. Размышлений дорога премудрой знакома, К нам ты завтра явись в час большого приема». Замолчал Искендер, и склонил он чело В ожиданье ответа. Мгновенье прошло, И раскрыла тогда Нушабе для ответа Свой прелестный замочек пурпурного цвета; «Славен царь, у которого мужество есть Самому доставлять свою царскую весть. Я подумала тотчас о шахе великом, Лишь вошел ты, блистая пленительным ликом. Ты не вестник — в тебе шаханшаха черты. Ты — не посланный, нет! Посылающий — ты. Твое слово — как меч, шею рубящий смело, Ты, грозя мне мечом, изложил свое дело. Но меча твоего столь высоким был взмах, Что постигла я мигом, что ты шаханшах. Искендер! Что твердишь о мече Искендера? Как же ныне тобой будет принята мера Для спасенья? Зовешь меня — сам же в силок Ты попал. Поразмысли, беспечный ездок! Залучило тебя в мой дворец мое счастье. Я звезду свою славлю за это участье!» Молвил царь: «О жена, чей прекрасен престол! К подозреньям напрасным твой разум пришел. Искендер — океан, я — ручей, и под сенью Лучезарной ты солнце не смешивай с тенью. На того не похож я, царица моя, У кого много стражей таких же, как я. Не влекись, госпожа, к размышленью дурному И Владыку себе представляй по-иному. Без гонцов неужели обходится он И посланья свои сам возить принужден? У царя Искендера придворных немало, Утруждать свои ноги ему не пристало». И опять Нушабе разомкнула уста: «Вся надежда твоя, Миродержец, пуста. Не обманешь меня: Искендера величья Ты не скрыл, своего не скрывая обличья. Величавый! Твои величавы слова. Шкурой волка не скроешь всевластного льва. И послам под сиянием царского крова Не дано так надменно держать свое слово. Не смягчай своей спеси, — столь явной, увы! — Не склонив перед нами своей головы, Кровожадно вошел бы сюда и спесиво Только царь, для которого властность не диво. Есть еще кое-что у меня про запас, Чтобы тайну свою от меня ты не спас». Молвил царь: «О цветущая дивной красою! Речи льва искажаться не могут лисою. Пусть тебе я кажусь именитым, но все ж, Я — гонец и с царем Искендером не схож. Что могу я сказать о веленье Владыки? Повторил я лишь то, что промолвил Великий. Ты надменным считаешь послание, но Разрешать ваши споры послу не дано. Если резкой тебе речь посредника мнится, Вспомни: львом, не лисою я послан, царица. Есть устав Кеянидов: по царским делам Ни обид, ни вреда не бывает послам. Я лишь ключ от замка государевой речи. Так не бей по ключу, будь от гнева далече. Поручи передать мне твой чинный ответ. Я отбуду, мне дела здесь более нет». Нушабе рассердилась: с отвагою львиной Вздумал солнечный свет он замазывать глиной! [404] Загорелась, вскипела и, гневом полна, В нетерпенье великом сказала она: «Для чего предался нескончаемым спорам? Глиной солнце не мажь!» И, блеснув своим взором, Приказала она принести поскорей Шелк, на коем начертаны лики царей. Угол свитка вручив Искендеру, сказала Нушабе: «Не глядит ли вот тут из овала Некий лик? Не подобен ли он твоему? Почему же начертан он здесь, почему? Это — ты. Иль предашься ты вновь пустословью? Тщетно! Своды небес не прикроешь ты бровью». По приказу жены развернувши весь шелк, Многославный воитель невольно умолк: Он увидел себя, он узрел — о, коварство! — В хитрых дланях врага свое славное царство. И, в нежданный рисунок вперяя свой взор, Он застыл: тут бесплодным окажется спор! Желтизной Искендер стал похож на солому. Бог предаст ли его ухищрению злому! Нушабе, увидав, что смущен этот Лев, Стала мягкой, всю гневность свою одолев, И сказала она: «О возлюбленный славы! У судьбы ведь не редки такие забавы. Ты звездою благою ко мне был ведом. Ты считай своим домом сей царственный дом. И тебе я покорною буду рабыней. Здесь ли, там ли — я буду повсюду рабыней. Для того показала тебе я твой лик, Чтобы в сущность мою ты душою проник. Я — жена, но мой круг размышления шире, Чем у женщин иных. Много знаю о мире. Пред тобою, о Лев, я ведь львицей стою, И тебе я всегда буду равной в бою. Если я, словно туча, нахмурюсь — то с громом Будет мир ознакомлен и с молний изломом. Львам я ставлю тавро, знаю силу свою. Крокодиловый жир я в светильники лью. От любви увлекать меня к бою не надо, Укорять ту, что вся пред тобою, — не надо. Ты шипы не разбрасывай — сам упадешь. Дай свободу другим — сам свободу найдешь. Коль меня победишь — не добудешь ты славы. В этом люди увидят бесчинство расправы. Если ж я, поведя ратоборства игру, Одолею тебя, я ведь шаха запру. [405] Пусть меня ты сильней, бой наш будет упорен. Я прославлена буду, а ты опозорен. Говорил постигавший всех распрей судьбу: «Никогда не вступай с неимущим в борьбу. Так он будет стремиться к добыче, что, ведай, Не тебе, а ему породниться с победой». Знай, хоть край мой в границы свои заключен, Я слежу за владыками наших времен. Знай — от Инда до Рума, от скудной пустыни До пространства, что божьей полно благостыни — Разослала повсюду художников я И мужей, проникающих в тьму бытия, Чтоб, воззрев и прислушавшись к общему толку, Мне подобья царей начертали по шелку. Так из каждого края, что мал иль велик, Мне везут рисовальщики царственный лик. И гляжу я в раздумье на эти обличья И, чтоб тоньше постичь царских ликов различья, Я о тех, по которым я взор свой веду, От мужей многоопытных сведений жду. Письмена их прочтя, их с рисунком сличая, Узнаю я властителя каждого края. И любого царя с головы и до пят Изучает мой взор. Мои мысли кипят, И мужей, захвативших и воды и сушу, Я пытаюсь постичь и проникнуть в их душу. Я сличаю державных, — кто плох, кто хорош. Есть наука об этом. Наука — не ложь! Я царей изучаю внимательно племя. Не в одних лишь усладах течет мое время. На раздумий весах узнаю я о том, Кто из всех властелинов бесспорно весом. Мне на этом шелку, о венец мирозданья! Ничего нет милей твоего очертанья! Словно слава над ним боевая царит И о мягкости также оно говорит». И царица, сияя подобно невесте, По ступеням сошла, чтоб на царственном месте Искендер был один; будь хоть каменным трон — Никогда двух всевластных не выдержит он. Потому лишь игра мучит сердце любое, Что два шаха в игре [406]и соперников двое. И, покинув свой трон, перед шахом жена Стройный стан преклонила, смиренья полна, И, затем на сидение сев золотое, Услужать ему стала. Смущенье большое Искендера объяло; стал сам он не свой Перед этою рыбкою, хищной такой. Он подумал: «Владеет красавица делом, И полно ее сердце стремлением смелым. Но за то, что свершить она до́лжным сочла, Ей от ангелов горних пошлется хвала. Все ж бестрепетной женщине быть не годится: Непомерно свирепствует смелая львица. Быть должны легковеснее мысли жены. Тяжкой взвешивать гирей они не должны. Быть в ладу со стыдливостью женщинам надо. Звук без лада — лишь крик; есть ли в крике услада? «Пусть жена за завесою лик свой таит Иль в могиле укроется», — молвил Джемшид. Ты не верь даже той, что привержена вере. Хоть знаком тебе вор, — запирай свои двери. Безрассудный посол! — он себя поносил.— Для защиты своей не имеешь ты сил. Над тобою нежданные беды нависли. Ты попался! Ну что ж! Напряги свои мысли! Если б встретил врага, а не женщину ты, Если б в ней не таилось ее доброты, Ты давно бы забыл о возвратной дороге: Обезглавленным пал бы на этом пороге. Если ныне я целым отсюда уйду, На желанья свои наложу я узду. И лица своего прикрывать я не стану. Прибегать безрассудно к такому обману. Коль нежданного плена обвил меня жгут, То не нужно мне новых мучительных пут. Мы спасаем букашку, упавшую в чашу, Применяя не силу, — находчивость нашу. Терпеливым я стану; все это лишь сон. Он исчезнет. Ведь буду же я пробужден! Я слыхал: человек, предназначенный казни, Шел смеясь, будто вовсе не ведал боязни. И спросили его: «Что сияешь? Ведь срок Твоей смерти подходит, твой путь — недалек». Он ответил: «Коль жизни осталось так мало, То в печали ее проводить не пристало». Был разумен его беспечальный ответ. И во мраке создатель послал ему свет. Хоть порой должный ключ мы отыщем не скоро, Но откроем мы все ж хаки створку затвора». Еще много иного сказал он себе И решил покориться нежданной судьбе. Если мощный в пути одинок, то не диво, Что в своем одиночестве встретит он дива. Коль без лада певец свой затянет напев, В своем сазе насмешку услышит и гнев. И, познав, что напрасным бывает хотенье, Растревоженных мыслей смирил он смятенье. Победит он терпеньем постыдный полон! И на счастье свое понадеялся он. Нушабе приказала, ему услужая, Чтобы те, что подобны красавицам рая, Всевозможною снедью украсили стол И чтоб яствами лучшими весь он расцвел. И рабыни, сверкая, мгновенно, без шума, Приготовили стол для властителя Рума. Сотни блюд принесли, и вздымались на них Бесконечные груды различных жарких И хлебов, чья душистость подобилась чуду, И лепешек румяных внесли они груду, Чтоб рассыпать по ним, словно россыпь семян, Много сладких печений. Был нежен и прян Дух пленительный хлебцев; в усладе сгорая, Ты вдыхал бы их амбру, как веянье рая. Кряж такой из жаркого и рыбы возник, Что подземные гнулись и Рыба и Бык. От бараньего мяса и кур изобилья У смеющейся скатерти выросли крылья. И миндаль и фисташки забыли свой вкус,— Так пленил их «ричар», так смутил их «масус». [407] И от сочной халвы, от миндальных печений Не могли леденцы не иметь огорчений. «Палуде» [408]своей ясностью хладной умы Прояснило бы те, что исполнены тьмы. И напиток из розы «фука» благодатный Разливал по чертогу свой дух ароматный. Златотканую скатерть отдельно на трон Расстелили. Был утварью царь удивлен. Не из золота здесь, не для снеди посуда: На подносе — четыре хрустальных сосуда. В первом — золото, лалами полон второй, В третьем — жемчуг, в четвертом же — яхонтов рой. И когда в этом праздничном, пышном жилище Протянулись все руки к расставленной пище, Нушабе Искендеру сказала: «Любой Кушай поданный плод, — ведь плоды пред тобой». Царь воскликнул: «Страннее не видывал дела! Как бы ты за него от стыда не зардела! Лишь каменья в сосудах блестят предо мной. Не съедобны они. Дай мне пищи иной. Эта снедь, о царица, была б нелегка мне, Не мечтает голодное чрево о камне. На желанье вкушать — должной снедью ответь, И тогда я любую отведаю снедь». Рассмеялась Луна и сказала проворно: «Если в рот не берешь драгоценные зерна, То зачем ради благ, что тебе не нужны, Ты всечасно желаешь ненужной войны? Что взыскуешь? Зачем столько видишь красы ты В том, чем люди вовеки не могут быть сыты? Если лал не съедобен, скажи, почему Мы, как жалкие скряги, стремимся к нему? Жить — ведь это препятствий отваливать камень. Так зачем же на камни наваливать камень? Кто каменья сбирал, тот изгрызть их не мог, Их оставил, уйдя, словно камни дорог. Лалы брось, если к ним не пылаешь пристрастьем, Этот щебень в свой срок оглядишь с безучастьем». Царь упрекам внимал; он прислушался к ним, И, не тронув того, что сверкало пред ним, Царь сказал Нушабе: «О всевластных царица! Пусть над миром сиянье твое разгорится! Ты — права. Выйдет срок — в этом спора ведь нет,— Станет камню простому сродни самоцвет. Все ж полней, о жена, я б уверился в этом, Если б также и ты не влеклась к самоцветам. Коль в уборе моем и блестит самоцвет, То ведь с царским венцом вечно слит самоцвет. У тебя ж — на столе самоцветов мерцанья. Так направь на себя все свои порицанья. Накопив самоцветы для чаш и стола, Почему ты со мною столь строгой была? О владельце каменьев худого ты мненья. Почему же весь дом твой покрыли каменья? Все ж разумной женою ты кажешься мне И твои поученья уместны вполне. Да пребудешь ты вечно угодною богу,— Ты, что даже мужам указу ешь дорогу! О жена! От себя твое золото я Отставляю. И в этом заслуга твоя», И, счастливая этой великой хвалою, Совершивши поклон, до земли головою Преклонясь, повелела служанкам своим С угощеньем подносы поставить пред ним, И, поспешно испробовав яства, сияя, Их царю предложила, и, не уставая, Хлопотала, пока Искендер не устал От еды и в дорогу готовиться стал. Взяли клятву с царя, что не станет угрюма Золотая Борца от нашествия Рума. Дав охранную грамоту, сел он в седло, Поскакал: на душе у царя отлегло. Понял он: от лукавой игры небосвода Оградил его бог. Сколь отрадна свобода! И, уйдя от всего, чем он был устрашен, Благодарность вознес вседержителю он.