На благо лошадей. Очерки иппические - Дмитрий Урнов

– Что вы тут делаете?

Я в ответ захохотал, удивляясь звуку собственного голоса. И она засмеялась:

– А я была в кино!

– Что показывали? – спросил я и, не дожидаясь ответа:

– Почему одна?

– Подружку пошли провожать.

Я опять захохотал и предложил взглянуть лошадей.

Мы отворили дверь совершенно темной конюшни, и она сразу у входа повернула выключатель.

Лошади всхрапнули. В конюшне стоял нагретый, сонный воздух. Как загорелся свет, так лошади решили, что их пришли поить.

В глубине конюшни заржали, возле нас откликнулись, ударили задом. «Но-оё!» – закричал я изо всех сил.

Возле денников были оставлены ведра с водой для тех лошадей, которых отъездили позже других и они не успели остыть до уборки.

Я стал поить лошадей одну за другой. По порядку. А она подошла с ведром только к одному деннику, где стоял нарядный Бельфор, от Биг-Бармена и Фантазерки.

Жеребец фыркал и стучал уже давно, и когда она открыла денник, он до того натерпелся, что прихватил её зубами за плечо, словно опасаясь, что она прежде времени уйдет вместе с ведром.

– Ты что это? – обратился она к нему и – не выругалась.

Я убрал пустые ведра и встал у неё за спиной.

Подергивая ушами, жеребец жадно тянул воду. Она держала ведро на колене, а другой рукой опиралась в косяк двери денника. Я взялся за косяк чуть выше, а другой рукой облокотился на косяк.

Бельфор кончил пить и резко поднял голову.

– Ещё будешь?

Жеребец вздохнул, брызгая каплями.

– Смотрите! – сказала мне девушка-конюх с улыбкой.

Из кармашка она достала кусок сахара, зажала его в зубах так, что половина куска торчала между губ, и потянулась к жеребцу.

Бельфор слегка нагнул голову и, осторожно шевельнув влажными после питья губами, взялся за сахар. Она, смеясь сквозь зубы, не отдавала сахар. А жеребец будто и не настаивал, а только мягко и плотно держал сахар зубами. Она разжала зубы, выпрямилась и похлопала жеребца по шее. А тот уже хрустел сахаром.

– Здо́рово! – одобрил я, берясь за косяк ещё ниже. Тут она обернулась и обнаружила себя в западне.

Не успел я улыбнуться, как она выскользнула из-под руки и –

– До свиданья! До свиданья! До свиданья! – побежала по конюшне, тараторя, и выскочила за зверь.

Я даже не изменил позы. Жеребец строго и умно глядел на меня. Тут я заметил, что он возбужден, что находится он в состоянии крайнего возбуждения, и смотрит он на меня не строго и умно, а злобно и завистливо.

– Ну и дурак же ты! – сказал я Бельфору, закрыл денник, ещё раз осмотрел притихших лошадей и вышел из конюшни.

У неё было странное имя. Похожее на незнакомое слово. На следующий день мы нечаянно столкнулись и я спросил:

– Как сегодня вечером?

– Говорите, – просто отозвалась она.

– У ворот после уборки.

– Хорошо.

Странное у неё имя. Похоже на незнакомое слово. Солнце совсем опустилось. Едва различался край неба и край поля за рекой. В прошлом году в этом месте мне попалась лисица. Я ехал верхом поздно ночью. А лисица странным образом преследовала меня. В поле она появилась летучим пятном, и сначала я подумал: собака! Но легкость движений говорила о том, что это была не собака. Я понял, что вижу повадку дикого зверя. Повернул лошадь – прямо на лису. Она отбежала в сторону, однако не скрылась. Я продолжил свой путь и опять оглянулся. Леса кралась за мной. Опять разворачиваю лошадь и двигаюсь на лису. Она отбегает и не убегает. Так повторилось несколько раз.[19] И тогда же —

– Но! Но-оё, дура! – вдруг услышал я крик, как будто кричали на лошадь.

– Чего тебе ещё, мать твою укуси? – в ответ раздался девичий голос. – Ошалел совсем. Пусти!

– А ты чего орёшь? – заметил мужской голос, и я узнал друга своего, табунщика Пашку Тяничева.

– Прими руки, а то я те двину! – крикнула девушка-конюх.

– Я те сам двину, – отвечал Пашка.

Она побежала от него под гору. Я вышел из тени. Пашка, увидев меня, обрадовался. Следя глазами пропадающую в темноте фигуру, Пашка сказал:

– Тебе с ней надо попробовать. Рост невелик, это ничего. Будешь и маленькую вспоминать. А она насчет этого проста. Оч-чень даже проста.

Пашка серьезно и строго, как Бельфор, посмотрел мне в глаза и сказал:

– Надо! Надо!

А в тот раз вечером её всё не было. Пора уходить. Но едва сделал я несколько шагов, как раздался голос:

– А я уже давно жду.

Она появилась в дверях конюшни.

– Всё жду вас… жду…

– Да я ведь уже с полчаса тут!

– Я видела…

Мы постояли друг против друга.

Ты хочешь спросить… Не на-ада!

Издалека вместе с гармонью звал чистый голос. Явился ночной конюх. Не говоря ни слова, она бросилась от меня прочь.

– Чего ты собственно боишься? – спросил меня приятель-художник. Он жил тут же, на конзаводе, занимая комнату в покинутом доме.

– Я ничего не боюсь… Я…

– А чего же ты меня спрашиваешь? Такие вопросы всегда задают от страха.

– Чего же мне бояться?

– Этого я не знаю.

– Отказ получить?

– Если бы ты ещё и этого боялся, тогда грош тебе цена.

– Всё-таки ты мне скажи, чего, ты думаешь, я боюсь?

– Ты боишься простоты.

– Ты рассуждаешь вроде Пашки Тяничева.

– Кроме того, – не возражая и прищурясь от струйки дыма, которая задевала ему глаз, – ты очень боишься за себя.

– За себя?! Но чего? Точнее, как понимать – за себя?

– Очень, очень боишься! – неумолимо твердил друг.

– А ты сам ничего не боишься?

– У каждого свой страх и своё счастье.

– В чем счастье?

– Я не Пилат, – усмехнулся он, – чтобы отвечать тебе.

– Ты хочешь сказать – не Спаситель.

– Я этого не читал.

– Ну, а в чем всё-таки счастье?

– У всякого своё, – ответил он. – Вот у Ван-Гога было его оторванное ухо.

Оторванное ухо, мне казалось, объяснило всё на свете. «Вот у Ван-Гога было оторванное ухо!» – повторял я про себя, пока друг провожал меня до дверей, не выпуская изо рта сигареты.

Тем временем налегли тучи. Пошёл додждь. Но солнце пробилось, и трава заблестела.

– Леже́! – воскликнул я.

– Красиво, – подтвердил художник.

Дождь быстро миновал нас. И как нарочно, мы с ней встретились. «Здраствуйте!» – она сказала, а я чуть было не закричал ей в ответ, не своим голосом, как кричат на лошадей: «А вот у Ван-Гога было его оторванное ухо!».

Уже через несколько шагов я легко и свободно положил ей руку на плечо.

– Не надо! – вскрикнула она, как от удара.

Отошла на несколько шагов и произнесла:

– Все вы проклятые жеребцы!

…Я заглянул в умолкнувшую конюшню. В глубине коридора на развязке стоял Бельфор.

– Ты меня любишь? Ты меня любишь? – говорила она жеребцу. – Маленький мой!