На благо лошадей. Очерки иппические - Дмитрий Урнов

– Проедемте в Шевардино, – попросил он. – Там, говорят, порядочно братских могил и может встретиться мой полк.

По дороге мы обогнули стену монастыря, где в храме были некоторые гробницы героев. Трофимыч завистливо глядя через щель в запертых дверях, пытался прочесть надписи.

Война, о которой и у меня была память детства – небо в аэростатах, бомбежки, поезда, – оставила свои шрамы на памятниках, воздвигнутых в столетие Бородина.

– В девятьсот двенадцатом году, – сказал Трофимыч, – на Московском ипподроме был разыгран приз в честь Бородинского боя.

У Платона Головкина был «железный посыл», и полголовы он выиграл у Бара.

В том же году Крепыш, великий орловец, бежал на Интернациональный приз и по коварству своего наездника проиграл американцу Дженераль-Эйчу.

«Уж постоим мы своею головою», – как произнес бы, путаясь, Трофимыч.

– Браво! Браво! Браво! – кричал Трофимыч за публику, которая приветствовала Платона Головкина с Зейтуном. А когда Кейтон заставил проиграть Крепыша, ипподром встретил его победителя молчанием.

Солнце достигло зенита. Мы ползли по дороге. Нам предстоял неблизкий путь.

– Мой полк! Мой! – остановил меня возглас Трофимыча.

Я не сразу схватил смысл крика и подумал, что со стариком что-то случилось.

У дороги стоял небольшой памятник. Трофимыч уже успел прочесть про «вечную память», и в названии подразделения, в честь которого был воздвигнут скромный обелиск, он узнал свой полк. Дважды прочитав от буквы до буквы про доблести своего полка, про «серебряные трубы» и «султан на знамени», Трофимыч взялся читать список погибших столетие с лишним тому солдат, будто воскрешая их своим восторгом:

ИвановЧемерзинГоликов

– И у нас был Голиков! И у нас! – восклицал он, не пропуская ни одной фамилии.

ШубниковСтрельскийЯковлевРодионов

– И у нас тоже был Родионов! Был! Ездил на кобыле Мушка.

СтепановСидоров

– Сидоров был! Сидоров!

Демин

– Демин! Нашего убили под Влтавою, как сейчас помню. Лошадь – Черкес звали.

МасальскийОсиповШтенбергПетровЗайцев

Трофимыч продолжал читать и вдруг встретил своего однофамильца. Лицо его преобразилось.

– Мое имя! Мое! – воскликнул он.

Трудно мне было разделить радость, охватившую Трофимыча при виде своего имени в списке убитых на Бородинском поле. Но надо было стать свидетелем ее. Трофимыч продолжал старательно читать фамилии, то и дело возвращаясь и повторяя:

– Мое имя!

Я еще раз предложил отдохнуть. Он отказался.

– Едемте, – сказал он, – вон и Шевардинский редут. Да как близко! Здесь же наш полк.

Над деревьями виден был высокий обелиск с орлом, скорчившимся на острие его. Этот памятник на редуте французы поставили своим соотечественникам.

Мы пересекли тихую и почти безлюдную деревню Шевардино. Проехали под могучими дубами, и сразу за деревней в поле нам открылся высокий холм, насыпанный руками солдат. Теперь Шевардинский редут служит естественным постаментом французскому обелиску. Его не достигала тень ни дерева, ни дома, он был совершенно открыт и потому особенно ярко освещен.

Спешившись у подножья и взглянув вверх, я заметил, что грудь орла пробита снарядом более поздним и грозным, чем ядра или картечь 1812-го года. Трофимыч поднимался первым. Я шел за ним. Он поскользнулся. И тут же, я не мог не заметить, что руки его и ноги странным образом не ставили никакой преграды скользящему телу. Это выглядело еще беспомощнее, чем прежняя борьба старика с подхватившим Паролем. Я бросился к нему, схватил за плечи.

Лицо его, видимо, по старости сразу обрело мертвенный оттенок. Рот был открыт. Из-под век виднелись голубоватые зрачки. На щеках образовались страшные впадины. Одна рука упала, а другая задержалась у живота. Наборный ремешок съехал на сторону. Пуговицы на косоворотке были расстегнуты. Морщины ползли по шее и по груди. Трофимыч не спал и это был не обморок.

Трофимыча не стало.

Ища спасения, я оглядывался по сторонам и случайно посмотрел вверх. Надо мной под орлом на обелиске оказалось:

Auxmortsde la Grandе Armée[18]

На конюшне

Из неопубликованного романа «Куда, конь, с копытом?» (1959)

…Навстречу нам конюх нес на веревке через плечо корзину с навозом. Под тяжестью он наклонился вперед и, не оборачиваясь, кончал с кем-то невидимым разговор:

– Они сами, мать их укуси, не знают зачем!

Из денника вышел ещё один конюх, говоря вослед уже ушедшему:

– Их бы самих, мать их укуси, заставить.

В конце конюшни лошадей убирала девушка. Она увидела меня, засмеялась и тут же спросила, однако не дожидаясь ответа:

– Куда же это вы, мать вашу укуси, собрались?

Я зашел в денник к лошади, на которой мне разрешили ездить.

– Вы на нем едете? – спросил у меня за спиной голос девушки-конюха. Вероятно, и она зашла в денник: солома шевельнулась под ногами.

– Да.

Она стояла на пороге денника. У неё были губы чуть крашены.

– Его надо слегка замахнуть, – сказала она, подходя ближе со скребницей.

Мое плечо мешало ей встать вплотную у бока лошади.

– Он чистый, – говорила она. – Я его уже чистила. Только замахнуть…

Едва заметный, уловимый лишь на близком расстоянии аромат духов был у неё. Но его перебивал острый запах пота, и все резкие запахи конюшни мешались с ним, заглушая беспокойный аромат. Мой конь повел боками. От глубокого вздоха кожа у него содрогнулась по всему телу. Судорога мелькнула от ушей к спине, шевельнув тонкую пленку у паха жеребца.

Она подняла глаза.

– Седлайте, – сказала, наконец, с безразличной настойчивостью. – Далеко собрались?

Не успел я ответить, как она лопнула со смеху и вышла из денника.

Началось с замечания наездника.

– А ну-ка, – сказал он, – попробуй! Она в охоте.

И все, сколько ни было в конюшне наездников и конюхов, загоготали.

В тот день я уехал в город, а когда к вечеру вернулся, опять очутился у конюшни. Девушка-конюх, о которой гоготали утром, вдруг промелькнула на тропинке. Окликнув её, я в ответ ожидал ругательств. А она приветливо улыбнулась и остановилась со мной.

Нас освещал фонарь над дверью конюшни. Было тепло и, как всгда здесь, тихо. Она спросила:

– Что вы тут делаете?

Я в ответ захохотал, удивляясь звуку собственного голоса. И она засмеялась: