Том 2. Повести - Кальман Миксат

Я не хочу этим сказать, что в своей профессии он не был превосходным мастером, поскольку он, надо думать, хорошо делал наружное облачение для людских ног; его лавка на Главной, площади, против харчевни «Король Матяш», посещалась многими, причем в числе заказчиков Апро были самые влиятельные люди города.

Более того: честолюбивые замыслы мастера как раз в этой области простирались особенно далеко, подогревая его фантазию и давая пищу для напряженных раздумий. Когда в 1891 году на его бахче, которой он дал название «Змеиное гнездо», уродились на удивление всем в городе огромного размера арбузы, Апро выбрал самый большой из них и захватил с собой в Карлсбад (его уже в третий раз посылал туда городской врач Пал Прибли для лечения печени) — в знак почтения и уважения к тамошнему королю сапожников Маннль-Хейну.

Живописная, наверное, была сцена, когда его милость господин Апро в праздничном костюме появился с огромным арбузом в известной мастерской Маннль-Хейна «Хунгария», расположенной против Шлоссбруна *, и, представившись, вручил сей оригинальный подарок, чудо природы, немцу с мохнатыми, как у Ференца Деака, бровями, — немцу, который благодаря своему мастерству стал такой знаменитостью, что приводил в изумление даже государей.

Очевидцы рассказывают (поскольку почтеннейшего Апро сопровождал его шурин, Габор Бизете, тоже сапожник, с зятем), что оба сапожных дел мастера во время церемонии передачи арбуза не отрываясь смотрели друг другу на ноги, украдкой, на глаз снимая с них мерки.

Конечно, тогда-то никому это и в голову не приходило. Их намерения выяснились только позднее, спустя несколько недель, когда Маннль-Хейн прислал в подарок нашему господину Апро пару ботинок из кожи горной серны, получив вскоре и от него ответный дар.

Присланные ботинки обоим пришлись на диво впору и были столь удобны, что Маннль-Хейн, надев их, якобы даже воскликнул:

— Tausend Crucifix![79] Вот это мастер! За всю свою жизнь я не носил такой удобной обуви!

Ясно, что в следующем сезоне господин Иштван Апро щеголял по улицам Карлсбада в ботинках Маннль-Хейна, а тот — в ботинках, сшитых Иштваном Апро. Так поступают учтивые государи, облачаясь каждый в мундиры, принятые при дворе другого.

Словом, если при всем при этом известность пришла к Иштвану Апро не благодаря его сапогам, то его вины тут нет; это свидетельствует лишь о низком уровне развития нации. Венгры недостаточно еще разбираются в нюансах, нет у них чутья на нюансы, нет чувства формы. Они замечают только существенные отклонения и расхождения, знают, например, такие сорта кожи, как шевро, сафьян, хром, шагрень, но какие чудеса можно сотворить из них с помощью колодки, ножа, шила, иглы, дратвы, молотка, гвоздей и души сапожного мастера (ибо он душу вкладывает в тачаемую им обувь), — об этом у моих соотечественников нет ни малейшего представления.

Только при таких условиях могло случиться, что Апро прославился лишь благодаря красоте своей дочери, хотя это вовсе не заслуга, а просто игра природы, пустая случайность: дочь выросла премиленькой девушкой, радующей глаз, хотя ни сам почтеннейший Апро, ни его покойная супруга красотой не отличались. Можно подумать, что Кати, дочь их, родилась под розовым кустом.

Это тем более удивительно, что красивые дочери обычно бывают у трактирщиков или у пряничников, а также у галантерейщиков; дочери портных, как правило, худы, со впалой грудью; у мясников дочери пышные и крепкие, у дубильщиков — веснушчатые, у сапожников — коренастые и бесформенные, как початок. Правда, в Мюнхенской галерее красоты выставлен портрет темноволосой дочери одного сапожника, которая своей красотой побивает герцогинь и королевен, чьи портреты длинными рядами тянутся по стенам, в том числе и нашу преставившуюся государыню прекрасную Луизу Виттельсбах *.

Но Катица была, пожалуй, даже красивее дочери сапожника из Мюнхенской галереи. Стоило в этих краях зайти разговору о какой-нибудь прославленной красавице, ее непременно сравнивали с Катицей: «Есть ли еще такая, как Кати?», «А красивее ли она дочери Апро?»

Однако еще большим доказательством ее красоты было то обстоятельство, что все старушки города, о внешности которых в пору их девичества за отсутствием свидетелей уже весьма трудно было судить, словно сговорившись, утверждали:

— Я была точь-в-точь такая, как Кати Апро.

Это не исключало, разумеется, всяческих поношений по ее адресу: старухи завидовали своей копии!

— Какое несчастье для нее эта дивная красота, какое несчастье! А нужно признать, она действительно красавица! Ее движения, походка — все так благородно! Самое простенькое перкалевое платьице на ее чудесной фигуре выглядит роскошнее нарядов какой-нибудь графини или герцогини. Но что толку? Кому от этого прок? Что пользы, если бы гусыня запела канарейкой? И если оперенье у нее было бы фазанье? Все равно ее не поместили бы в клетку, а гусаки и смотреть бы на нее не стали. Вот и все, чего бы она добилась. Ее не приняли бы в свою птичью среду ни фазаны, ни гуси, ни канарейки. Ну кто возьмет Кати в жены? Какой-нибудь ремесленник? Он с ума не сошел! Ему нужна женщина, которая одновременно была бы и инструментом и подспорьем. Ему нужна пила и женщина или рубанок и женщина. А на что ему красивый цветок? Взор его, конечно, тоже видит красивое, но ему от этого становится только холодно. Ведь красота — это прожорливый зверь, она так и поглощает кружева да бантики. Целые витрины. Мастеровой человек не отважится жениться на Кати. Положим, на ней женится благородный господин. Господин, но какой! Если из мелко плавающих, так он побоится, — ему ведь не простят женитьбы на дочери сапожника: такая партия для него — конец. Кто же тогда остается?! Какой-нибудь большой барин? Что ж, большому барину это не страшно; но чем бы это кончилось? Тем же, что и с цветами абрикосового дерева, захваченными по весне морозцем: налетит, обдаст своим холодным дыханием и унесется прочь, — а цветы увядают и осыпаются.

Доля истины есть в пересудах старух. Катице исполнилось уже восемнадцать лет, а женихи в доме все еще не появлялись.

Дочери более бедных мастеров подряд выходят замуж, даже некрасивые, а она, такая красавица, остается дома, и никто даже не поинтересуется, существует пи она вообще. С ума, что ли, посходили нынешние парни? Или эти ослы соблюдают этикет, словно графы какие: никто не хочет первым взять лучший кусок с блюда?

Стыдно не стыдно, а бедной Кати пришлось довольствоваться тем, что на нее пялят глаза, смотрят разинув рот, что фотографии ее выставляются в витринах, а местный скульптор лепит с нее статую девы Марии для Брашовской церкви.

Странным было и то, что старшеклассники-гимназисты часами простаивали перед витриной сапожной мастерской Апро, глазея на выставленные в ней сапоги и ботинки; почтеннейший Апро приписывал это тому, что продукция его стала еще более совершенной, чем ранее, и что молодое поколение более способно оценить его шедевры. Но безусые молодчики вряд ли топтались бы перед витриной, если бы за стеклом не видна была Кати, работающая за швейной машинкой.

Разумеется, следы этого увлечения остались и в гимназическом кондуите в виде целой кипы изъятых сонетов, мадригалов и стихов под одним и тем же названием: «К ней». Музы не дремали, но женихи так и не появлялись.

Чем дальше, тем становилось заметней это обстоятельство, так что и господин Апро чувствовал себя уязвленным; к тому же и знакомые начали подтрунивать:

— Когда же вы выдадите замуж Катицу?

— Вот увидите, сударь, в один прекрасный день сюда явится какой-нибудь благородный господин. Недаром говорится! «Чем дольше девица ждет, тем краше судьбу найдет…»

— Она будет ждать столько, сколько я захочу, — спесиво отвечал Апро, известный гордец.

Сама же Катица, казалось, менее всего тревожилась об этом. Странная она была девушка, замкнутая и холодная, как лед. И домоседка, словно Золушка. Чудно: иметь такую очаровательную мордочку и не стремиться ее показать! Другая бы на ее месте целыми днями фланировала по улице. Кати же, кроме церкви, куда она ходила по воскресным дням, не бывала нигде на свете, разве только заглядывала к своей тетушке — свояченице господина Апро, то есть вдове Яноша Апро, урожденной Амалии Фаркаш, которая служила ключницей, поварихой и экономкой у председателя местного банка «Хунния» досточтимого Ференца Колоши.

Под счастливой звездой уродилась эта тетушка Мали: ведь как удачно пристроилась — что блоха, перескочившая с холодной рогожи в постель к дородной еврейке. Она попала к богатому, утонченному человеку, который бросал на ветер деньги с той же легкостью, как другой — обсевки. А кроме того, какой властью пользуется она при легкомысленном холостяке: всем распоряжается, стряпает, жарит, парит и сама как сыр в масле катается!

Тетушка Мали была единственной; родственницей Катицы; она заботилась о платьях девушки, дарила иногда безделушки, и всякий раз, когда Кати приходила к ней, на комоде стояли тарелки с печеньем и пирожными и банка с вареньем, специально приготовленные для племянницы. Катица была большой сластеной и порою по три-четыре раза на день забегала в дом к Колоши полакомиться, как кошечка, нашедшая лазейку в каморку со съестным.