Витебский вокзал, или Вечерние прогулки через годы - Давид Симанович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
9 января. Три проблемы, которыми живу: Лена, литература, студия. По очереди каждая выходит на первое место. Надо бы теперь в поэтическом антракте писать прозу – мемуарную, дневниковую, а еще переводить стихи с белорусского тех, кого люблю…
11 января. Дни уходят на пустое времяпровождение, бесконечные разговоры на студии: как работать дальше. А январь подошел к середине.
13 января. Черный вечер. Две бандероли. Вернулся "Высокий миг" с двумя разносными рецензиями Ефимова и Дранько-Майсюка. Начинается разнос с "Утро. Припять", которое было недавно в "Юности". Все воспринял довольно спокойно. Перечитывал Дневники Афиногенова - и они тоже сыграли свою благотворную роль: обиды не пускать дальше горла, арабская пословица о бесплодных деревьях и о тех, с которых сбивают золотые плоды. Конечно, сейчас сбить меня с моего пути уже просто невозможно.
15 января. Занимался "веселой" работой: отнес в "Бук" чемоданчик книг, потом за портфель книг забрал в "Ровеснике" семь "Солнечных хмелей".
16 января. С Леной - о сочетании психологии с литературоведением, и это на практике с ребятами, у нее появилась своя идея проведения опыта.
17 января. С Миколой Корзуном выступаем в Бресте.
25 января. Выступал в "Светоче" с Василевским, Бележенко, Кухаревым. Удивляюсь: как Василевский смог издать однотомник к 70-летию – сплошная элементарщина и графомания, ни живой строки, ни образов, ни чувств, ни мысли. Я подписал десяток книг. А магазину: "Сквозь зелень веток, сквозь толщу книг пусть светит "Светоч" нам каждый миг!.."
3 февраля. Проснулся в четыре - приснился почти литературный сон. По двору бегает на цепи мой черный человек. Вот-вот оторвется (или спустят с цепи) - и тогда настанет мой час: он меня заберет. Лежал. Даже что-то написал, но все не могу вспомнить, хотя брезжит какой-то костяк: "Дверь захлопнется - и под утро увижу я, выйдя, что по двору мечется, как собака на короткой цепи, судьба моя, человек мой черный страшного вида - господи, еще рано, вечною тьмою меня ты не ослепи". Жаль, что понадеялся на память, как всегда, не записал сразу.
5 февраля. Звонил папе - ему 94. Он не слышал - зато я его слышал: "Сынок, как ты там?.."
6 февраля. Читал "Монток" Фриша, удивляясь, что и во второй раз читать было не просто приятно, а доставляло читательское и литературное удовольствие, все эти "я", "он", "ты", ретроспекции. Все фришевские автобиографические детали, откровенность, которую может себе позволить большой писатель: жизнь, смерть, любовь, молодость и старость, "несостоятельность тела". За много лет это чуть ли не единственная книжка, которую с коротким промежутком я прочел дважды.
8 февраля. С Хазанским: о том, что Бегуну уже не дают выступать с его антисемитскими лекциями.
10 февраля. Смотрел третий фильм "Путешествие к Чехову" - "Сахалинский маяк". Лентяи мы и лежебоки! Он ехал 2 мес. 20 дней, пробыл там 3 мес. 2 дня. Потом говорил: "Во мне все просахалинено", а до того: "Во мне мания сахалинизма". На такой подвиг сегодня вряд ли кто решится. А ему было 30! Какой молодец Вл. Лакшин, делающий эти передачи!
15 февраля. В "Немане" – 8 стихотворений - 100 строк, большая публикация. А хорошая ли?
16 февраля. Перечитал рецензию издательскую на "Высокий миг": раздраженный тон, явное несоответствие душевного опыта моего и их, хотя конечно, есть стихи, которые надо снять, не включать, но основа – и то, что было в "Юности", и то, что сейчас в "Немане", и то, что подготовлено в "Звезде", и многое другое.
17 февраля. Разговор с Сегеем Рублевским о мужестве литератора, о том, что надо быть готовым всегда услышать "и суд глупца", и перенести все это - и шагать дальше.
20 февраля. Позвонил Азгур. Сказал, что он в Витебске у родных, был бы рад увидеться. Я тоже выразил радость, сказал, что, конечно, жду его в любое удобное для него время. Приехал он с родственниками. А его племянница даже привезла с собой в кастрюльке какой-то суп, которым должна была в определенное время его подкормить. Но все же нам удалось уединиться, мы хорошо посидели в моей комнате-кабинете опять, как и когда-то в первый раз, на фоне всех великих. Только уже вместо коньяка похлебал Заир Исаакович супчик. Он заметно постарел. Когда подписывал мне свою "То, что помнится", дрожала рука - неразборчивый почерк. Много говорил, рассказывал о встречах с Машеровым, который сделал все, чтобы Азгур стал Героем Соц. Труда. Говорил о том, что часто "наверху" люди занимают не положенные им места. Увидел на стене портрет Александра Блока - по его мнению, "впереди… Христос", потому что "только он - образец высокой нравственности, морали, которая должна быть в новом обществе, это хорошо понимал Блок", – завершил длинную тираду Заир Исаакович. В разговоре "присутствовали" и великие художники. Азгур - "сенненско-витебский малец", учился в Витебском художественном техникуме в начале 20-х. Высоко отзывался о Юрии Пэне как о художнике и педагоге. Скупо о Марке Шагале: "прямая противоположность реалисту Пэну, не туда пошел, выдумщик"… "А разве это плохо?" - спросил я, но не стал спорить. Наши добрые отношения начались, очевидно, с того дня, когда я, впервые увидев его скульптурную лирическую композицию "Ленин с девочкой", написал маленькое стихотворение "Ленин на детском празднике", стихотворение, которое много раз печаталось в газетах ("Зорька", "Учительская газета", "В. р."), в общих ленинских сборниках, в моих книгах, переводилось на другие языки, а белорусский перевод, сделанный Вл. Павловым, был даже приписан Петрусю Бровке и несколько раз печатался под его именем… В записнрй книжке под стихотворением дата - 17 апреля 1957 года Значит, где-то в то время (после первых публикаций) прочел его Азгур. И на каком-то из пленумов Союза писателей подошел ко мне и сказал несколько слов об этом стихотворении. И было это, наверное, уже в начале 60-х. Потом мы часто общались, разговаривали, как-то он пригласил меня в мастерскую, где я провел несколько часов в разговора с ним… и его героями, многие из которых мне
