На арене со львами - Том Уикер

Но Каппи был не из тех, кто пасует перед очевидностью:

— Расписание иногда приходится менять.

— Тем не менее мы подождем,— сказал Андерсон.— А где он сейчас?

Каппи откашлялся оглушительно и хрипло, будто бульдозер заскрежетал.

— В университете. На заседании ученого совета.— Университет был на юге штата, в двух часах езды от столицы. И все отлично знали, что губернатор посещает заседании совета только в те дни, когда бывает футбольный матч между университетскими командами.

— Это мероприятие у него на сегодняшний день не запланировано.— Хант слегка повысил голос, и среди толпы в коридоре пробежал шепот, что губернатор дал деру по пожарной лестнице.— Что же это у вас здесь за порядки?

— Мы, сенатор, не связываем себя железными путами, как иные,— проворчал Каппи.— Мы проявляем гибкость.

— По-вашему, это гибкость — удрать на другой конец штата, зная, что мы идем к нему, чтоб ответить на те самые вопросы, которые он же и задал?

— Вы, сенатор, видно, даже не представляете себе,— невозмутимо ответил Каппи,— на какую гибкость мы способны.

Позднее Каппи признался одному из репортеров, с которым водил дружбу, что пытался отговорить губернатора от этой дурацкой выходки с двадцатью вопросами, но тот уперся, как осел. Ну, а уж когда каша заварилась, он решил спровадить губернатора через задние двери — все меньше сраму, чем допустить его встречу с Хантом Андерсоном лицом к лицу перед объективами телекамер. «Андерсон ощипал бы его так, что полетели бы пух и перья»,— сказал Каппи репортеру, по он, Каппи, этого не допустил. Операторы с телекамерами стали выходить из кабинета, толпа подалась назад, и я, воспользовавшись этим, от души всадил локоть под ребра этому толстозадому сукину сыну из телеграфного агентства. Андерсон встал в дверях, загородив собою весь проем.

— Что ж, друзья,— сказал он спокойно, не повышая голоса, но так, что каждое его слово было слышно в самом дальнем конце коридора,— видно, придется мне отвечать на эти двадцать вопросов заочно.— Я думал, сейчас стены рухнут — такой раздался хохот и шум.— Ну, ладно, пойдемте отсюда подобру-поздорову, не будем людям мешать — они ведь работают, а телеоператоров пригласим с собой и будем вести игру по своим правилам.

Представляете, какой материал я принес в редакцию в тот единственный день, когда получил задание написать об Андерсоне. Мою статью тиснули на первой полосе — ну как же, эдакая сенсация, и что там Каппи ни говори, я до сих пор убежден: именно в тот день Андерсон и обеспечил себе победу у нас на первичных выборах. Вечером весь штат смотрел, как он, стоя на ступеньках Капитолия, отвечает на вопросы губернатора, а губернатора нет и в помине. С тех пор куда бы Андерсон в нашем штате ни приехал, кто бы ни собрался его слушать, Андерсон обязательно ставил рядом с собой пустой стол, открывал саквояж, вытаскивал оттуда листок с двадцатью вопросами и приглашал губернатора прийти и занять место — сейчас он, Андерсон, ответит на его вопросы и скажет правду, чистую и крепкую, как виски.

Но губернатор, понятное дело, ни разу не явился. Каппи решил, что так лучше, и Андерсон говорил: «Ах да, он же проявляет гибкость». Не знаю, что скажете вы, знатоки, вам, конечно, виднее, но, на мой взгляд, тягаться с таким противником нет никакой возможности.

— Правильно, черт возьми,— подтвердил Морган.— А что случилось с тем подхалимом, который упустил такой богатый материал?

— Он сейчас в главной редакции.

— Ну и ну,— сказал Гласс,— вот я послушал вас и начинаю думать, что ваш Андерсон был гениален: изобретателю колеса не уступит.

Да, в то время многие начали это понимать, подумал Моргал, весь погруженный в прошлое, которое в этих стенах было живее настоящего, живее Гласса, вертящегося среди фотографий. Да, многие тогда начали это понимать, а тем, кто приглядывался к Андерсону внимательно, становилось также ясно, что он сжигает один за другим все мосты и углубляет разрыв между собой и партией. Сначала он выступил против Хинмена, потом против вице-президента, потом против этого болвана губернатора, да еще все время вел жестокую войну с крупными воротилами.

Даже сейчас Морган считал, что другого пути у Андерсона не было, но за свой успех в предвыборной кампании он заплатил дорогой ценой: все поняли, что Хант рассчитывает только на поддержку народа и потому восстал против принципов и установлений, на которых зиждется традиционная политика демократического государства, и бросил вызов людям, проводящим эту политику. А таких людей — Морган понимал это уже тогда — пуще всего на свете страшит мысль, что простые смертные могут ниспровергнуть их принципы и установления,— именно это и произошло бы, победи на выборах Андерсон. Так, во всяком случае, всем казалось. И борьба с каждым днем разгоралась все ожесточенней.

Она была такой тяжкой, что это начало сказываться даже на Ханте Андерсоне. Когда Морган той весной наконец вырвался из Вашингтона и прилетел к Андерсону на Юг, он увидел, что Хант словно бы еще больше ссутулился, на висках прибавилось седины, а в углах губ залегла усталость, и усталость глядит из добрых близоруких глаз.

— Что вы делаете в этом захолустье? — спросил он Андерсона, надеясь, что вопрос прозвучит шутливо.— Здесь вам Джо Бингема не одолеть. Здесь его сам господь бог не одолеет.

Андерсон мрачно хохотнул — в последнее время у него появилась такая привычка. Они с Морганом провели все утро на пыльных, раскаленных улицах какого-то захолустного городишки, жители которого глядели на протянутую к ним руку Ханта с угрюмым недоверием, и теперь ехали (когда Морган потом вспоминал предвыборную кампанию, ему прежде всего вспоминалось, как они с Хантом Андерсоном едут куда-то, поместившись рядом на заднем сиденье автомобиля) в соседний городок, наверняка такой же душный и безотрадный и, уж конечно, не менее враждебный, где их ждали к завтраку в Клубе деловых людей.

— Я не победы добиваюсь,— ответил Андерсон.— Все уверены, что я проиграю, а проиграть Джо Бингему в его цитадели не так уж и обидно. Но коль скоро я пошел против партийных лидеров и против власть имущих и заведомо обрек себя на поражение, я должен помериться с ними силами во всех штатах, особенно на Юге. Сын Старого Зубра выступает сейчас в роли рыцаря без страха и упрека.

— Пока этот рыцарь без страха и упрека сражается в жалкой дыре с ветряными мельницами, в Вашингтоне провалят его законопроект о школах для детей сезонников,— сказал Андерсон снял очки и потер усталые глаза.

— Я поеду на его обсуждение. Пока еще мы в седле.

— Обсуждение и голосование — это еще далеко не все. Вам нужно быть там сейчас. Мэтт, конечно, готов костьми лечь, но Мэтт — это одно, а вы — совсем другое. Одному ему не собрать большинство.

— Я ведь не на курорт уехал,— сказал Андерсон, сдерживаясь.— У человека, выставившего свою кандидатуру в президенты, немало обязанностей, так, во всяком случае, написано в учебнике гражданского права, по которому меня когда-то учили.

— И что же, вы собираетесь пожать руку всем гражданам Соединенных Штатов?

Машина мчалась по разбитому асфальтовому шоссе. На тощих пастбищах за изгородями из колючей проволоки паслись тощие коровы.

— В прошлом году мы добились медицинской помощи для сезонников. Определили права и обязанности артельщиков и добились кое-каких мер в области социального обеспечения. Я потратил на это очень много времени, Рич.

— А теперь надо потратить столько же на реформы в сфере образования.

— Да разве я сам этого не понимаю? — Голос Андерсона даже сорвался от гнева, по Морган знал, что сердится Хант не на него.— Ведь не могу же я разорваться на части. И уж если на то пошло, президент может сделать для сезонников больше, чем сенатор. Я пытался втолковать это Адаму перед отъездом, но он не согласился со мной.

— Я сказал это вам не в укор.

— Да нет, вы правильно сказали.— Андерсон снова потер глаза.— Знаете, я тут как-то задумался, а по каким, собственно, поводам ведется предвыборная борьба?

— Неограниченная власть крупных воротил — это главное.

— Так и президент сказал. Он был прямо-таки счастлив, что я за них взялся. Сказал — это единственное, на чем я могу сыграть. Но ведь не из-за одних же воротил я принял на себя все эти муки, терплю все это лицедейство, эту мышиную возню? Ведь в мире столько важных нерешенных проблем, столько проблем у нас, в Америке, мне хочется говорить с людьми о них — я даже думаю, что сумел бы часть этих проблем решить, стань я президентом,— и все-таки я каждый раз скатываюсь все на ту же дорожку: я-де против воротил, я-де защищаю интересы народа. Мне иной раз начинает казаться, что я и в жизни такой же кретин, как в о’конноровских фильмах, ей-богу. Я сам уже себя не узнаю, не понимаю, что я делаю и зачем.

— Вы просто устали, вам надо отдохнуть.

— Некогда мне отдыхать. Я должен сделать так много, а времени осталось так мало.