Нравственный образ истории - Георгий Михайлов

В результате болезни своей Иоанн Грозный увидел не только то, что его новые люди в трудный час изменили ему, но и то, что старая боярская партия осталась по-прежнему сильной и сплочённой. Борьба с нею предстояла тяжёлая и многолетняя. Поэтому Иоанн не подал виду, когда поправился, и не стал никого наказывать, словно с присягой царевичу вышло простое недоразумение. Бояре же, отлично понимая, что они достойны царской мести, не поверили в милосердие Государя. Обе стороны в отношении друг друга стали более подозрительными. Только если Царь Иоанн действительно никому не мстил, то о Старицком и его сообщниках такого сказать было нельзя. И первою жертвой в разгоревшейся тайной войне стал младенец царевич Димитрий.

Чтобы оправдать это преступление заговорщиков, князь Курбский выдумал задним числом мистическую историю с участием старца Максима Грека, а Н.М.Карамзин, М.В.Толстой и прочие либерал-историки пострались её расписать. Суть же события заключалась в том, что во время паломничества Иоанна с Царицей и сыном в Кирилло-Белозерский монастырь, на обратном пути, одна из мамок уронила царевича в воду. И мы даже не знаем точно, утопили младенца или застудили до смерти. Переписчики Курбского на этот счёт ограничиваются туманной фразой: «Не выдержал трудностей пути».

В Кириллов монастырь Царь отправился на поклонение по обету, данному им во время болезни. Но Курбский пишет, что обет сей был не более чем злое упрямое чудачество. Что от «рокового» путешествия Царя отговаривали, в том числе и старец Максим Грек. И здесь мы встречаем явное противоречие. Ведь тот же Курбский вместе с другими временщиками изо всех сил старался выпроводить Грозного из Москвы в Казань - для усмирения мятежных татар. А тут вдруг Иоанн понадобился в столице. Да и не по поводу татарского бунта, а для того якобы, чтобы «срочно благодетельствовать» вдовам и сиротам, оставшимся без средств после войны, словно у Царя на то не имелось приказных дьяков. Так вот, по пути в Белозерье, в Троице-Сергиевой Лавре, по словам Курбского, Иоанн Грозный посетил старца Максима Грека, и тот, пишет Н.М.Карамзин, «беседуя с ним, начал говорить об его путешествии. "Государь! - сказал Максим, вероятно, по внушению Иоанновых советников, - пристойно ли тебе скитаться по дальним монастырям с юною супругой и младенцем? Обеты неблагоразумные угодны ли Богу?"» Хорошо, что Николай Михайлович отметил это - «по внушению Иоанновых советников», а то, не дай Бог, подумал бы кто - «по внушению свыше». Да и если бы даже временщики подговорили Максима, то всё равно, как монах, он навряд ли бы осмелился назвать «неблагоразумным» обет Помазанника Божия, принесённый им Господу в критический момент смертельной болезни. Ведь заговорщики, когда видели горячку Иоанна, не сомневались в её исходе. Но Бог исцелил Царя по обету. Старец, скорее, был должен благословить его исполнение. По Курбскому же, со слов которого сей эпизод и в «Житие Максима Грека» включён, старец настаивал на немедленном возвращении Грозного в Москву. «Иоанн, - пишет Н.М.Карамзин, - не хотел отменить своего намерения. Тогда Максим, как уверяют [кто, Курбский?], велел сказать [опять-таки] через Алексея Адашева и Курбского, что царевич Димитрий будет жертвою его [Царя] упрямства». Здесь уже прямая криминальная угроза, или, точнее, оправдание (задним числом) совершённого преступления. Младенец-мученик умер от того, что его уронили в воду, а не от мнимых «трудностей пути» по выдуманному Курбским «пророчеству Преподобного Максима».

Но как меняются либерал-историки, когда речь заходит о другом старце, которого Иоанн Грозный посетил затем в городе Дмитрове, в Пешношском монастыре. То был бывший Ростовский епископ Вассиан (Топорков). Он был любим отцом Государя, Василием III, а во время боярской управы пострадал за несогласие с Шуйским и лишился сана. Так вот, Курбский, как представитель боярской партии, приписывает старцу Вассиану «лукавство» и «жесткосердие» и обвиняет его в «злой ненависти к боярам», как, собственно, и самого Грозного Царя.

«Опекунов» своих, выступавших от имени Максима Грека, Иоанн IV не послушал, а вот к Пешношскому старцу трепетно припал с вопросом: «Како бы могл добре царствовати и великих и сильных своих в послушестве имети?» Вассиан оглянулся по сторонам и шепнул Государю: «Аще хощеши Самодержцем быти не держи себе советника ни единого мудрейшего собя, понеже сам еси всех лучше»... «Держись правила, что ты должен учить, а не учиться [невесть у кого] - повелевать, а не слушаться. Тогда будешь твёрд на Царстве и грозою вельмож». Ещё древние римляне знали, что при «великих» царедворцах императоры ничтожны, и что даже рабы, сильные волей, могут править своими хозяевами. «Советник, мудрейший Государя, - закончил старец, - неминуемо овладеет им». Эти слова Карамзин назвал «ядовитыми», вторя Курбскому, который уверял, что беседа Вассиана «растлила душу юного монарха».

А Царь, восхищённый словами старца, целовал его руки и со слезами повторял: «Сам отец мой не дал бы мне лучшего совета!»

С тех пор Иоанн Грозный возмужал окончательно. Он ещё делал вид, что слушал мнения Адашева, Сильвестра, попускал им даже творить произвол, сознавая собственную изолированность в опасном окружении бояр. Но думал он теперь сам и готовился перейти к более решительным действиям.

После утраты первенца Димитрия любимая супруга Анастасия утешила Царя рождением второго сына - Иоанна. Наследник явился на свет в марте 1554 года, а в мае 1557-го родился третий сын - Феодор Иоаннович, которому и суждено было стать Царём после отца.

Перед рождением царевича Иоанна, когда судили еретиков Матвея Башкина, игумена Артемия и их сообщников, произошло ещё одно событие церковной жизни, о котором принято упоминать, но не принято рассказывать подробно, так как дело оказалось щекотливым. Это было так называемое «дело Висковатого».

Думный дьяк Иван Михайлович Висковатый отличался ревностью по вере Православной и весьма настороженно относился к Сильвестру за то, что тот дружил с еретиком, игуменом Артемием. В Благовещенском храме Московского Кремля, выгоревшем от пожара в 1547 г., шли восстановительные работы. Для росписи стен и иконостаса были приглашены мастера из Новгорода и Пскова, успевшие прославиться виртуозностью письма и новизной иконографии. Та новизна была явно заимствована у западноевропейских возрожденцев. За работою иконописцев наблюдал протопоп Сильвестр и второй Благовещенский священник Симеон, который незадолго до того много возился с еретиком Башкиным. Висковатый, зная это, и то, что местные иконописцы жаловались на нововведения новгородцев и псковичей, решил сам посмотреть на создававшиеся росписи. Когда же он увидел их, то тотчас же поднял шум и всенародно «вопил», как записано в обвинительном акте, о неправославной новизне сих произведений. «В правилех писано Святаго VII Собора [Вселенского], кроме плотского смотрения Господня и распростертия на Кресте, и образа Пресвятой Богородицы и Святых угодников, иных образов не писати...» И «кроме соборного уложения не мудрствовати», - подчеркнул ревностный дьяк, ссылаясь на букву древних правил. По сути, он был совершенно прав, хотя и в Восточной (Православной) Церкви к тому времени имелись уже прецеденты более широкого истолкования соборной директивы. Например, Преподобный Андрей Рублёв, изображая Святую Троицу такой, какою видел Её праотец Авраам, не помышлял, наверно, что нарушает запрет Вселенского Собора. И потом его никто не обвинял в том. «Но всё-таки, - пишет А.В.Карташев, - вопрос об иконном изображении библейских сновидений и апокалиптических видений являлся новым, исторической практикой непредвиденным. Здесь художество западных христиан пошло дальше привычек Востока. И протест Висковатого становится понятным не только как симптом русской склонности к обрядоверию, но и как чуткая ревность к чистоте Православия в атмосфере XVI века, насыщенного электричеством протестантизма и свободомыслия». Как показали современные исследования, новгородцы, действительно, полукопировали западные гравюры и книгопечатные католические иллюстрации. Но это не показалось подозрительным ни Благовещенским попам Сильвестру и Симеону, ни даже самому митрополиту Макарию.

На Соборе, судившем Башкина с 1553 по 1554 год, дьяк выступил против росписей Благовещенского храма и, соответственно, против Сильвестра. «Но митрополит Макарий, - продолжает А.В.Карташев, - самолюбие которого было задето крикливой критикой Висковатого, оборвал последнего за неправильные мудрствования, ибо иконы писаны по древним образцам, и поэтому сам Висковатый может попасть в положение противника Церкви». Тогда дьяк изложил свои доводы письменно и подал митрополиту с просьбой вразумить его соборно, а если погрешил, простить. В январе 1554 года члены Собора дважды заседали по этому поводу и составили пространные ответы на вопросы Висковатого. Кое с чем Собор даже согласился. «Например, - пишет А.В.Карташев, - осудил западную реалистическую манеру изображения Христа Распятого не со спокойно вытянутыми по кресту прямолинейно руками, а с болезненно повисшим на руках телом». О том же, как ответили дьяку по поводу изображения Бога Отца в виде седого старца, профессор Карташев тактично умалчивает.