Большая Засада - Жоржи Амаду

Праздник рейзаду — это радости для молодежи, что общего у него и у Леокадии со всеми этими кабоклу и пастушками? Она уже одной ногой в могиле, а он уже почти импотент. Почти?.. Неугомонная старуха, она хочет помереть празднуя. Крепкий народ, их не сломить — двоих они потеряли во время эпидемии: юношу и мальчика. Старый Зе Андраде тоже праздновал до самой смерти.

Плантации какао — вот его рейзаду. Барышня Сакраменту — его пастушка, его Госпожа Богиня. Это все, что ему осталось. Он опрокинул стопку кашасы и приказал полушутя-полусурово:

— Оставь бутылку здесь, сеньора жадина. Эшпиридау по капле не пьет.

Он повернулся к Натариу и сказал усталым голосом:

— Скажи Леокадии, что я не обещаю прийти. Скорее всего не приду. Я, может, даже и хочу, но либо Эрнештина сюда приедет, либо я уеду на праздники в Ильеус. Я не люблю пообещать что-нибудь и не сделать.

Над плантациями какао умирал вечер. Из ручья доносилось предсмертное кваканье жабы, пожираемой змеей. В зале Сакраменту, девушка полковника, зажгла керосиновый светильник.

Обливаясь кровью, солнце тонуло в реке. Сын Шанго: одна сторона от Ошосси, другая — от Ошала, — негр Каштор Абдуим неподвижно стоял перед дверями кузницы. Эпифания ушла внутрь к ребенку. «Мой ребенок», — сказала она. Красные облака бежали по небу, свет и тень смешались, в воздухе повеяло угрозой, опасностью, засадой. «Что делать? — спросил себя Каштор. — Как же сказать ей «нет»?»

И вот подул ветер с востока, резкий и жгучий, взбаламутил воды реки, пролетел через заросли и пустырь, пронесся мимо сарая и магазина Турка, раскинулся плотным покровом пыли и разделил мир на две части — верхнюю и нижнюю. В одной — свет дня, тепло жизни, в другой — ночные тени, смертный холод. И вот уже эта пелена, разделенная на свет и тьму, перестала быть вихрем пыли и превратилась в гигантское, пугающее видение. Нижняя его часть оказалась погруженной в ночь, одетой в тряпье, изгаженное поносом и рвотой, ноги и руки были скованы мерзкими ржавыми цепями, а верхняя часть сверкала, залитая светом, озарялась языками пламени.

Фигура целиком — волосы из чистого золота, звездная пелерина, корона из голубых раковин — показалась позже, когда горизонт оделся пурпуром и эгун наконец погрузился в него и ушел навсегда. Это было потустороннее видение.

Негр Тисау Абдуим, увидев, как величественный призрак возникает из пустоты, растет в воздухе, кружится на ветру, взвивается спиралью, упирающейся в небо, съежился от страха, почтительно склонился, закрыл глаза, чтобы не ослепнуть, и произнес приветствие мертвых: «Эпа баба!» Бормоча фразы на языке наго, эгун приказал ему раскрыть глаза и подойти, чтобы послушать то, что он хотел ему сказать. Превратив свою слабость в силу, негр пошел к нему навстречу.

Эпифания Ошум могла чувствовать духов — ведь прошло уже четырнадцать лет с момента ее посвящения, — и даже могла видеть собственными глазами, могла все понять, но ее здесь не было, она исчезла внутри дома в поисках Тову, так что Тисау, парализованный от изумления, не смог ей помешать. Эду, чистивший долотом копыта Императрицы, обутые в новые подковы, и погонщик, который привел лошадь по приказу полковника Робуштиану де Араужу, увидели только — ведь они смотрели глазами, которые видят, но не понимают, — пыль, поднятую неожиданным порывом ветра и испугались высоты и силы водоворота.

Тисау, пританцовывая — он потерял контроль над своими движениями, — устремился навстречу духу. По мере приближения он чувствовал, как растет тяжесть в затылке, истома, усталость, будто он вот-вот умрет, прямо здесь и сейчас. Это был эгун Дивы, серьезные причины заставили его оседлать огненный ветер пустыни: он пришел к нему из иного мира. Настало время.

Затуманенная голова кружилась, ноги не слушались. С трудом Тисау добрался до валуна и сел на него, подчиняясь приказу духа. Он оказался перед вратами ночи, еще закрытыми, перед эгуном Иеманжи, но видел его только от пояса и ниже. Его покрывало отвратительное тряпье, смердевшее лихорадкой, мерзкое и грязное, а ноги сковывали цепи, такие же, какие он видел в детстве в жилище негров-рабов на сахарной плантации: они не давали рабам убежать навстречу свободе.

Тисау не удавалось различить лицо, затерянное в вышине, но он узнал волнующий голос Дивы, который шептал ему на ухо знакомые слова, соблазнительные и нежные: «Мой белый, я твоя негритянка, я пришла к тебе». Голос был страдальческим, срывался на всхлипы и плач, был полон муки, скорби и горечи. Почему она так страдает? Хочешь знать? Я скажу тебе — слушай! Она начала обвинять. Она спросила, почему Тисау не отпускает ее, почему не дает монету ашеше,[102] чтобы заплатить перевозчику на том свете, почему удерживает ее в мире, который ей не принадлежит, держит в цепях тоски и возмущения. «Я, умершая в чумном приливе, должна жить, а ты, живой, кажешься мертвым; все наоборот, все перевернуто. Ах мой белый, твоя негритянка несет тяжелую кару — ты меня приговорил, нет мне покоя. Почему ты хочешь, чтобы я была тебе грузом?

Освободи мою смерть, сохрани в сердце живое воспоминание обо мне. Почему ты держишь мою старую одежу вместе со своей в ящике из-под керосина, а вместе с ними — абебе, который ты отчеканил для меня однажды с помощью стропильного гвоздя и своего искусства? Освободи меня от цепей: возьми мои тряпки и отнеси их Лие и Диноре — они еще могут им пригодиться. Положи абебе на пежи для ориша, потому что теперь я дух, я эгун Иеманжи. Позови Эпифанию Ошум и Рессу Янсан, станцуйте вместе на моем ашеше — ты ведь до сих пор так и не станцевал. Освободи мою смерть, которую ты держишь в своей груди, и начни снова жить так, как жил до того, как узнал меня. Я хочу слышать твой смех — чистый и веселый. Я не хочу твоих слез, не хочу твоего отчаяния. Стань снова Тисау, стань снова мужчиной!»

Всхлипы затихли, жалобы, обвинения и боль обернулись теплом и нежностью. «Мой белый, ах мой белый, послушай, что я тебе скажу!» — сказала она три раза и повторила, чтобы сказанное и повторенное улеглось в его крепкой, упрямой голове: кто, как не Дива, его покойница, его негритянка, мать Тову, направил шаги Эпифании, заставил вернуться в кузницу, чтобы взять на себя заботу о ребенке? Одинокий мужчина не может растить детей. Тову даже смеяться не научился, он больше походит на дикого зверька, чем на ребенка. Кто, если не Дива, прислал Эпифанию, чтобы она позаботилась о Тову и о нем, Кашторе Абдуиме да Ассунсау, который раньше был Горящей Головешкой, а теперь стал бестолковым поленом? «Умерев, я тебя не оскопила, мой белый! Но и ты тоже стал зверем, стал призраком, оборотнем. Почему ты плачешь, когда я хочу видеть, как ты смеешься?»

И только тогда он увидел сияющее лицо, увидел полностью фигуру эгуна — он освободился от цепей, сбросил тряпки, облачился в свет. Дива с девчачьими косичками, Иеманжа с длинной шевелюрой, они были вдвоем и были едины. Это нельзя объяснить, это можно просто понять. Дива взлетела над рекой и пустырем. Губами коснулась она лица нефа, вдохнула ему в рот жизнь, возродила его дубинку и, примирившись со смертью, канула в небытие.

Те, кто видел, как неф Тисау Абдуим сидит на камне, уставившись на отблески света, растворяющиеся в пыли, рассказывали, что он встал со все еще отсутствующим видом, сделал несколько шагов в ритуальном танце — это было колдовство макумбы. Весть дошла до Фадула Абдалы, и он поспешно выбежал из магазина:

— Что с тобой, Тисау?

Неф удивился и улыбнулся:

— Ничего. Просто я спал, а теперь пробудился.

Он проснулся улыбаясь — добрая весть.

Для Эпифании Ошум Тисау сработал золоченый абебе в дни одиночества и мелкого дождя. Одиночество — тяжкое бремя, а мелкий дождь душит. Ошум пришла скрасить его одиночество, помогла ему объединить тех, кто доселе жил разобщенно и безразлично — каждый в своем углу, будто соседа и нет вовсе. Два товарища, вместе они побороли одиночество и подготовили праздник — то было время встреч и расставаний.

Для Дивы-Иеманжи Каштор выковал серебряный абебе в дни сомнений и томления. Сомнения были открытой раной, томление его пожирало. Иеманжа приплыла из далекого Сержипи в чреве лунного корабля и стала на якорь в его гамаке. Мой белый, моя негритянка! Там, в гамаке, мир начинался и заканчивался.

Со смертью Дивы одиночество вернулось, но иное, совсем иное. Сейчас причина его крылась вовсе не в отсталости и заброшенности местечка. Оно было внутри, в самой груди Тисау, а не вокруг. Он не захотел отдать мальчика бабушке, теткам, отверг предложение Зилды: «Отдай его мне, я его воспитаю вместе со своими», — но присутствие сына не уменьшало боли от отсутствия Дивы, не утешало, наоборот, — делало воспоминания еще острее.

Ребенок без матери растет как трава. Иногда Тисау чувствовал вину за то, что удерживал его при себе, но как расстаться с ним? Крик Короки той ночью, полной боли, все еще звучал в его ушах: «Ты забыл, несчастный, что у тебя есть сын?» Чтобы выполнить обязательство, которое Дива оставила ему в наследство, негр Каштор Абдуим не убил себя. Одинокие и заброшенные, три зверя жили в доме из камня и извести: Тову, Тисау и Гонимый Дух. В водах реки на руках у отца Тову учился плавать, а в кузнице — ходить, спотыкаясь, вцепившись в собаку. Один из погонщиков дал ему большой бубенчик, а Турок Фадул привез из Ильеуса маленького целлулоидного лебедя, которого Тову кусал, когда у него резались зубки. Ребенок без матери.