Отрешенные люди - Вячеслав Софронов

- А вот так, годики, годики наши свое берут, - махнул рукой Иван Дмитриевич и вышел.

Как только Иван чуть перекусил, они выехали, несмотря на позднее время и самую отвратительную дорогу, которая бывает только в сибирских краях в это время года. Их вез денщик полковника, такой же, как и он, старый казак с вислыми усами, глубокими морщинами на впалых слегка смуглых щеках. Сам Угрюмов почти всю дорогу молчал, лишь изредка, вспоминая о чем-то своем, хмыкал, качал головой да вздыхал. Ночевали у знакомых Дмитрия Павловича - в небольшой деревушке с десяток домов, стоящей на самом тракте, и, чуть поспав, накормив коней, затемно отправились дальше.

Последние версты перед Тобольском дорога шла низиной по плохо промерзшей глинистой земле. Кони сморились настолько, что едва шли шагом, часто храпя, норовя остановиться.

- Может, Палыч, заночуем прямо в поле? - спросил осторожно кучер. - Не перевернуться бы в темнотище этакой.

- Давай, погоняй, - не согласился Угрюмов. - Авось доберемся.

- Как скажете, ваше благородие, - выказал обиду казак.

Наконец, потянуло влагой, сырым речным воздухом; поняли: река близко. И действительно, вскоре подъехали к самой кромке воды, увидели медленно плывущую по течению шугу или, как еще ее называли, сало - рыхлую снегообразную массу, еще не ставшую льдом, но уже покрывшую, сковавшую всю поверхность реки, от края до края, своими малыми чешуйками.

- Да-а-а... Палыч, приехали мы, однако, - вытер мокрые от влаги усища казак. - Поди, и паром не ходит. Не видно чего-то.

Начали кричать паромщиков, но голоса их вязли в сыром воздухе и вряд ли долетали до противоположного берега.

- Костерок бы запалить, - предложил Зубарев.

- Айда, ищи чего сухого, - согласился Угрюмов. Втроем они насобирали сухих веток, каких-то обломков от полусгнивших шестов, которыми обычно крепят сети, попалось даже обломанное весло, все пошло на костер. Казак вытащил из-под своего сиденья кусок скрученной в трубку бересты, запалил, сунул в середину кострища: слабый огонек, словно нехотя, пополз по концам веток, затрепетал, затрещала, защелкала с негромким свистом вбирающая в себя пламя древесина.

Иван, шмыгая простуженным носом, смотрел на осторожное, чуткое пламя, подгоняемое чуть ощутимым ветерком, смотрел неотрывно, зачарованно, понимая, что он дома, наконец-то дома, кончились мытарства, странствия, блуждания, и, в первую очередь, вспомнил почему-то свою небольшую голубятню на чердаке. Живы ли голуби? Последнее время он почти не занимался ими, мать кормила их, как и остальную скотину, по два раза в день, затаскивая с кряхтением зерно в лукошке по высокой, почти без наклона лесенке на чердак. Да, именно голуби, как ни странно, более всего связывали Ивана с домом, делали его желанным, родным, близким, притягательным. Почему? Как знать... Прежде всего из-за доверчивости и беззащитности своей. Потому что на землю опускаются они лишь покормиться, на ночевку, а все остальное время могут проводить там, в иссини прозрачном небосводе, то становясь чуть заметными точками, то сваливаться стремительно вниз и, распахнув крылья, вновь и вновь уходить в зенит, в божественную высоту, где нет темных дел и помыслов, а лишь небесная чистота и покой.

Любил он вечером подняться на чердак, сесть на корточки возле сбитой из тонких реек голубятни и слушать, всматриваться в не похожую на человеческую, но в то же время очень чем-то ее напоминающую чужую жизнь грациозных и независимых существ, мирно гулькающих, о чем-то своем воркующих сизарей и турманов. Нравилось ему наблюдать за самками, высиживающими потомство; беспокойно крутившими головками при его появлении и ни за что на свете, даже под угрозой смерти, не покидающими гнездо.

Он заметно смущался, когда кто-то называл его голубятником, не отвечал на недовольное брюзжание отца, мол, время вышло птиц гонять, перед соседями стыдно, и каждый вечер старался наведаться, заглянуть к своим любимцам, пошептаться с ними, получить порцию любви и доброты и умиротворенным спуститься вниз, незаметно от отца юркнуть в свою комнату. Живы ли сейчас они, его голуби? Ждут ли?

- Кажись, откликнулся кто, - тронул его за плечо полковник. И точно, на противоположном берегу мелькнул огонек фонаря, и чей-то низкий голос едва долетел до них, но что кричали, из-за дальности разобрать было невозможно.

- Полковник Угрюмов едет! - гаркнул Дмитрий Павлович, не особо надеясь, что и его услышат.

- ... ать, ать... от, - долетело до них.

- Иван, ты помоложе. Чего орут-то?

- Вроде как, матюгаются, - улыбнулся тот.

- А-а-а, это они могут, - сплюнул на стылую землю Угрюмов, - знаю я этих паромных мужиков. Пока им в рыло нагайкой не ткнешь, так и не почешутся, - и он, набрав в грудь побольше воздуха, заорал со страшной силой в голосе самые непотребные ругательства, чего Ивану прежде от крестного никогда слышать не приходилось.

Может, до паромщиков долетели угрозы полковника, а может, они по своей доброй воле или из сострадания решили переправить запоздалых путников на другой берег, но только через четверть часа их возок уже въезжал на шаткий, сооруженный из двух здоровенных лодок-рыбниц, паромчик, а еще через час они добрались до дома Зубаревых.

-- Ванечка, живой!!! - первой кинулась к нему на грудь мать, которая тотчас открыла на стук, словно давно поджидала их.

- Здравствуй, Дмитрий, - кивнула полковнику.

- Как он? - осторожно спросил тот.

- Плохой, шибко плохой. Катерина из Тары приехала, - тут же сообщила мать Ивану о приезде старшей сестры, которая много лет жила с мужем отдельно от них.

- А Степанида как? Ей сообщили?

- Сообщили, сообщили, - горестно кивнула головой Варвара Григорьевна, да родила она недавно, девочку, а кормилицу не найдут никак, да и сама хворает, весточку с рыбаками прислала. Вторую свою сестру, среднюю из семейства Зубаревых, Иван не видел лет пять, а то и больше - с тех пор, как они с мужем уехали в Березов, где тот служил при воеводской канцелярии.

Прошли в дом, стараясь не шуметь, сняли с себя дорожную одежду и присели на лавки, разговаривая шепотом. Варвара Григорьевна рассказала, что отец сильно простыл, когда ездил рассчитывать промысловиков на песках. Лечили, чем могли, по-домашнему, поили сухой малиной, парили в бане, натирали медвежьим салом. Вроде помогло, но неделю назад слег и уже не вставал Василий Павлович. Приходил и немец-лекарь, - тот самый, что помог Ивану освободиться из острога, - но только развел руками, поцокал языком, осмотрев больного, шепнул матери на ухо, мол, помочь не в его силах, и ушел, приняв сунутые в руку деньги.

- Да, а ведь крепкий мужик был, Василий-то, - посетовал Угрюмов. Варвара Григорьевна тихо заплакала, утирая слезы концами платка.

- Антонина где? - спросил Иван про жену.

- Да где ей быть, спит, - как-то неприязненно ответила мать, что не укрылось от Ивана. - Вместе с Катюшей они. Разбудить?

- Буди, буди, - ответил Угрюмов за Ивана, - хоть гляну, что за жену крестник мой выбрал, а то ведь я, шаромыга, и на свадьбе-то не был.

- Ребеночка она скинула, до холодов еще, - шепнула мать на ухо Ивану, проходя мимо.

- Как? - встрепенулся он, но мать уже скрылась за дверью.

- Варя, Варя, - послышался со стороны спальни тихий голос отца. Иван сперва даже не сразу узнал его и лишь по знакомым интонациям понял, что он зовет мать. Кинулся в родительскую спаленку и при свете лампадки увидел исхудавшего, пожелтевшего лицом отца. Он лежал на высоких подушках, выпростав из-под одеяла руки. Чуть улыбнулся, узнав сына.

- Здравствуй, батюшка, - Иван опустился на колени возле него.

- Блудный сын вернулся, - попробовал тот пошутить, - нашел свое золото? Когда приехал?

- Да вот прямо сейчас... С крестным.

- Значит, и он здесь, - попробовал было сесть Зубарев-старший, - тогда дела мои совсем плохи. А думал, выкарабкаюсь. Димитрий, он зря сроду шага не ступит. Коль приехал - помирать придется.

- Вы еще крепкий, поправитесь, - взял отца за руку Иван. - И раньше случалось, хворали... И все ничего. Бог даст...

- Вот-вот. Бог дал жизнь, а я ее всю и прожил, чуть осталось, - и Василий Павлович тяжело закашлялся, схватился за грудь.

В комнату вбежала Варвара Григорьевна, неся в руках кружку с отваром.

- Выпей, Васенька, - протянула ему кружку, - не говори много, трудно тебе.

- Оставь, мать. Надобно мне перед смертью Ивану кое-что сказать, а то... Кто ему тут без меня подскажет...

- Не надо, - в голос повторили мать и сын, но Василий Павлович лишь махнул рукой и тихо попросил:

- За священником послать бы... Худо мне, совсем худо, горит внутри все. Пошли кого, Варь. - Та торопливо кинулась на кухню, причитая на ходу и прижимая к глазам концы платка. Иван увидел, как в спальню заглянули по очереди Антонина и Катерина, но махнул им, чтоб не заходили.

- Чего сказать хотели, батюшка? - спросил отца.

- Много чего сказать мне надо, Ванятка, да, видать, коль при жизни не успел, то сейчас поздно будет. Ты, знаешь чего, лавку нашу торговую не продавай никому пока... Время нынче такое, что хорошей цены не дадут, а себе в убыток, за полцены, зачем продавать?