Цезарь - Александр Дюма

Самоубийство стало таким жизненным происшествием, происшествием предвиденным, обыденным и заурядным, что его обсуждают, о нем раздумывают, его рекомендуют.

Разум человека посещает мысль убить себя; но он еще не совсем решился. Он собирает своих друзей, он советуется с ними, он прислушивается к голосу большинства. Большинство высказывается в пользу самоубийства.

– Не может быть, – говорите вы, – чтобы люди дошли до такого уровня безнравственности.

Пожалуйста, пример! – Этот пример предоставляет нам опять же Сенека.

«Туллия Марцеллина, заболевшего продолжительным и болезненным, но излечимым недугом, посетила мысль покончить с собой; в связи с этимон созвал своих друзей. Одни из них, люди трусливые и нерешительные, дали ему совет, который они дали бы сами себе; другие, льстивые и угодливые, – тот, который, по их мнению, хотел услышать Марцеллин.

Но, – продолжает Сенека, – один стоик, наш друг, отважный и выдающийся человек, заговорил с ним совершенно иначе:

Не смущайся, Марцеллин, – сказал он ему, – так, словно ты должен принять решение большой важности; разве жить – это такое уж большое благо? Рабы и животные тоже живут. Умереть мудро и храбро – вот великое дело! Разве не давно ты уже живешь? Разве пища, сон и наслаждение чувств не одни и те же изо дня в день? Желать смерти можно не только по разумной причине, из доблести, от усталости, от страданий, но и от скуки…»

Ну, читатели-христиане, что вы скажете об этом отважном, об этом выдающемся человеке, об этом друге Туллия Марцеллина?

Подождите, это еще не все; философ не останавливается на этом.

Рабы не решаются послужить замыслу своего хозяина. Он внушает им отвагу, он их увещевает, он их воодушевляет.

«– Полно! – говорит он, – чего вы боитесь? Рабам нечего бояться, когда их хозяин умирает по доброй воле; но предупреждаю вас, что предать своего хозяина насильственной смерти или помешать ему умереть, когда он сам хочет этого – равные преступления».

Вы полагаете, Сенека приводит нам единичный пример?

Ничего подобного.

Тетка Либона советует своему сыну убить себя; мать Мессалины советует это своей дочери; Аттик извещает свою семью о своей скорой смерти; ритор Альбуций Сил произносит речь перед народом и излагает причины, которые определили его решение свести счеты с жизнью; Кокцей Нерва убивает себя назло Тиберию; Фразеас являет собой пример, который приводит в восхищение Тацита.

«Неоспоримо, говорит Монтескье, – что люди стали менее свободными и менее храбрыми с тех пор, как они разучились властью самоубийства избегать любой другой власти».

И впрямь, в своих Размышлениях о причинах величия и падения римлян Монтескье, кажется, сожалеет, что времена гладиаторских боев закончились.

Впрочем, читайте сами:

«После установления христианства бои стали редкостью. Константин запретил устраивать их. Они были совершенно упразднены Гонорием; и еще, кажется, Теодором и Отоном де Фрейзингеном. Из всех своих древних зрелищ римляне сохранили только те, которые могли лишь ослабить мужество и склонить к сластолюбию».

И, однако же, все эти философы были последователями греческих школ; а греки отвергали самоубийство.

«Пифагор, – говорит Цицерон, – из Сенектуты – запрещает нам покидать наш пост без позволения полководца, то есть бога».

И мы увидим позже, что бедняга Цицерон, который всю свою жизнь не так уж, в общем-то, блистал храбростью, умер не худшим образом.

И Платон в том самом Федоне, которого читал Катон перед самоубийством, придерживался мнения Пифагора.

Даже Брут, – сам Брут, который убьет себя потом, долгое время считал смерть Катона недостойной его, поскольку непочтительной и дерзкой по отношению к богам.

И тем не менее, когда битва при Филиппах была проиграна, он последовал пагубному примеру, который подал ему Катон после битвы при Тапсе.

Так что вся эта кровь, которая будет литься и затопит Рим на целых три столетия, вся эта кровь вытекла из нутра Катона.

А теперь восхищайтесь Катоном, кто хочет!

Глава 83

Старая Республика умерла вместе с Катоном: Цезарь принял ее последний вздох.

Он мог бы незамедлительно пуститься в погоню за помпеянцами и вместе с ними переправиться в Испанию; но он рассудил, что его присутствие необходимо в Риме.

Он отметил свое возвращение одной из великолепнейших речей; он говорил о своей победе так, словно хотел, чтобы ему ее простили; он сказал, что земли, которые он покорил, так обширны, что римский народ будет иметь с них каждый год двести аттических медимнов зерна и три миллиона фунтов масла.

Триумф Цезаря был одновременно ужасным и чудесным зрелищем.

Из Галлии он привез с собой Версингеторикса, который, как мы помним, сбросил с себя оружие и доспехи под ноги Цезарю и сел на ступеньки его трибунала; – он привез из Египта Арсиною, ту самую юную сестру Клеопатры, которая бежала из дворца вместе с Ганимедом; – он привез с собой из Африки сына царя Юбы.

Для этого последнего его плен удивительным образом изменил судьбу, и принес ему славу. Благодаря этому несчастью он из варвара и нумидийца сделался одним из самых ученых греческих историков.

Цезарь праздновал галльский, понтийский, египетский, африканский триумфы; о Фарсале никто не заикался.

Вечером после триумфа галл Версингеторикс был удавлен.

Торжества продолжались четыре дня; на четвертый день Цезарь, с румянами на щеках, несомненно, чтобы скрыть его бледность; Цезарь с венком из цветов на голове, в красных башмаках на ногах, открыл площадь народных собраний, которая в его честь была названа площадь Юлия. Потом народ проводил его до дома, и справа и слева от него шли сорок слонов, отнятых им у Сципиона, которые несли факелы и светильники.

После триумфов настал черед подарков и щедрот.

Цезарь раздал гражданам по шесть мер зерна и по триста сестерциев каждому; солдаты получили от него по двадцать тысяч сестерциев на человека. Затем он пригласил и солдат, и граждан на грандиозное пиршество: было накрыто двадцать две тысячи столов по три ложа каждый; если считать по пятнадцать человек на стол, то в целом это составляло примерно триста тысяч человек.

Затем, когда толпа насытилась вином и мясом, ее до отвала накормили зрелищами.

Цезарь велел выстроить амфитеатр, чтобы устраивать там звериные травли. На одной из них впервые появился камелопард (жираф) – животное, которое древние считали сказочным, и существование которого отрицали и современные, пока Левайан не прислал одного с берегов реки Оранжевой. – Были даны бои гладиаторов и пленных; были устроены сражения пехотинцев и конников, и схватки со слонами; было показано морское сражение на Марсовом поле, превращенном в навмахию; сыновья знатных граждан сражались друг с другом; и во всех этих боях погибло множество людей. Нужно было создать представление тем римлянам, которые не смогли присутствовать на битвах при Фарсале и при Тапсе, о том, что такое была эта чудовищная резня.

Всадники спустились на арену цирка и дрались с гладиаторами; сын одного претора был покалечен; Цезарь помешал одному из сенаторов вступить в схватку.

«Следовало, – говорит Мишле, – позволять некоторые вещи во времена Домициев и Коммодов».

И над всеми улицами и площадями, над всеми этими навмахиями и амфитеатрами впервые был натянут velarium, предназначенный для того, чтобы защищать зрителей от солнечных лучей. Цезарь позаимствовал это нововведение в странах Азии.

Но, странное дело, вместо того, чтобы быть признательным ему за то громадное количество золота, которое он горстями швырял в толпу, народ сетовал на это расточительство и кричал в полный голос: «Он злодейски добыл его и безрассудно тратит!» Не было никого, вплоть до солдат, кто не возмущался бы этим; и такого рода бунт продолжался до тех пор, пока Цезарь не появился среди них, не схватил сам одного из бунтарей и не велел тут же, на месте, казнить его.

Цезарь присутствовал на всех праздниках, даже на театральных фарсах. Более того; в Риме был один старый всадник по имени Лаберий, который сочинял пьесы; он заставил его самого играть в собственном фарсе. Несчастный старик произнес несколько стихов, обращенных к народу, чтобы объяснить свое запоздалое появление в театре.

«Увы! – сказал он, – куда толкает меня необходимость на исходе моих дней! После шестидесяти лет достойной жизни, после того, как я вышел из своего дома римским всадником, я вернусь туда мимом! О, горе мне! я прожил лишний день!»

С этого возвращения Цезаря всякий толковый историк начнет отсчет эры Империи; с этим возвращением Цезаря началось вторжение варваров, которое затопит Рим. Еще в самом начале гражданской войны Цезарь, высоко ценя этих людей, которых было так трудно победить, но которые были такими верными и открытыми союзниками, пожаловал право гражданства всем галлам, родившимся между Альпами и Эриданом. После Фарсала и Тапса в награду за услуги, которые они ему оказали, он сделал их сенаторами. Он сделал коллегами Цицерона центурионов, солдат и даже вольноотпущенников.