Цезарь - Александр Дюма

Именно такое предложение, – Катон и сам сознавал это, – должны были выдвинуть люди, которые заботились о своей безопасности. Оно было разумным, но оно было варварским.

Тем не менее, Катон со своей обычной невозмутимостью, что он посовещается об этом с Тремястами, и вернулся в город; но по его возвращении Триста сбросили маски; они убедились в пристрастиях жителей города, и решительно, непреклонно и бесповоротно заявили, что не будут воевать с Цезарем. Некоторые даже предложили вполголоса, что было бы неплохо взять сенаторов под стражу и держать их до прибытия Цезаря; но Катон никак не отреагировал на это мнение, сделав вид, что не расслышал его; а быть может, будучи несколько тугим на ухо, он его и вправду не услышал.

Тут ему пришли сказать, что конники уходят.

Это была новая беда. Он боялся, как бы Триста не позволили себе какого-нибудь насилия над сенаторами, если конники уйдут; поэтому он посреди совета поднялся, вышел, вскочил на лошадь и бросился следом за конниками.

Те, казалось, были счастливы увидеть его; они встретили его бурным ликованием и позвали спасаться вместе с ними.

Катон покачал головой; у него на этот счет было принято другое решение. Со слезами на глазах, простирая к ним руки, он умолял их придти на помощь сенаторам; а когда они, несмотря на его мольбы, все-таки тронулись в путь, он даже ухватился за поводья их лошадей и потянул их к себе, чтобы повернуть их обратно в Утику.

Наконец некоторые из них сжалились и уступили; так что он даже добился от них согласия остаться здесь еще на один день, чтобы обезопасить бегство сенаторов.

Поэтому он привел их вместе с собой в город, и разместил одних у ворот, а других в крепости.

Триста испугались. Они тут же послали к Катону просить, чтобы он пришел к ним; но сенаторы, со своей стороны, обступили его и умоляли не покидать их, заявляя, что отпустить Катона, их спасителя и заступника, означало бы отдать его в руки злодеев и предателей.

«И тогда, говорит Плутарх, все до единого, кто был в Утике, признали величайшую нравственную высоту Катона, и воспылали к нему великой любовью и восхищением; потому что никогда в его поведении не было замечено ни капли искусственности или притворства».

Глава 81

Это великое самоотречение Катона, это его полнейшее равнодушие к себе и безмерная преданность другим происходили оттого, что он уже давно принял решение убить себя. Чем выше он парил над этой жизнью, которую собирался покинуть, тем более остро и мучительно он переживал за тех, кого собирался оставить на милость земных бурь.

Так что прежде чем осуществить свой мрачный замысел, он решил позаботиться о спасении помпеянцев, какими бы они ни были, и затем уже, выполнив этот долг, остаться наедине с самим собой и своим побежденным духом, и лишить себя жизни.

«Так что, говорит Плутарх, его нетерпеливое стремление к смерти не могло остаться незамеченным, хотя он не говорил об этом ни слова».

Поэтому он успокоил, как смог, сенаторов, и, чтобы выполнить до конца свой долг, отправился к Тремстам. Те поблагодарили его за оказанное им доверие, и попросили его направить их в их действиях, но сообщили ему, что решение уже принято.

Это решение заключалось в том, чтобы послать депутатов к Цезарю.

– Увы! – сказали они ему, – мы не Катоны, и среди всех нас не наберется добродетели на одного Катона; снизойди же к нашей слабости. Направив посольство к Цезарю, мы, прежде всего, будем просить у него милости для тебя. Если же ты не поддашься нашим мольбам, – что ж, мы не примем пощады и для нас самих, и будем сражаться из любви к тебе до последнего вздоха.

Но то ли потому, что Катон не испытывал большого доверия к пунической верности, то ли потому, что он не хотел утащить за собой в бездну столько людей, он с большой похвалой отозвался об этом благом намерении; но одновременно он посоветовал им отправить послов к Цезарю как можно скорее, чтобы спасти свои жизни.

– Но только, – добавил он с печальной улыбкой, но твердо, – ничего не просите для меня. Это побежденным пристало взывать с мольбой к победителю; это виновным пристало выпрашивать прощение. Что же до меня, то я не только всю жизнь не знал поражений, – я и сегодня еще победитель, потому что у меня есть великое преимущество перед Цезарем – честность и справедливость. В действительности он сам пленен и повержен, потому что сегодня, наконец, всем стали очевидны его преступные замыслы и коварные козни против его отечества, которые он прежде отрицал.

Триста только того и хотели – оказаться принужденными; так что по настоянию Катона они приняли решение покориться Цезарю.

Дело было тем более срочное, что Цезарь уже шагал на Утику.

– Хорошо! воскликнул Катон, услышав эту новость; похоже, что, по крайней мере, Цезарь считает нас за мужчин.

И потом, обратившись к сенаторам:

– Давайте же, – сказал он, – некогда терять время, друзья мои; следует обеспечить ваше отступление, пока конница еще в городе.

И он в тот же миг отдал приказ запереть все ворота, кроме тех, что вели в гавань, распределил корабли между беглецами, проследил, чтобы посадка происходила без путаницы, предупредил суматоху, без которой почти немыслимо поспешное бегство, и распорядился выдать тем, кто был беден, бесплатную провизию на все время путешествия.

Тем временем поступило известие, что в поле зрения появилась другая часть армии Сципиона; эта другая часть состояла из двух легионов, которыми командовал Марк Октавий.

Марк Октавий разбил лагерь примерно в полулье от Утики, и оттуда послал спросить у Катона, как он собирается уладить с ним вопрос о начальствовании над городом.

Катон пожал плечами, ничего не ответив посланнику; но, повернувшись к тем, кто стоял рядом с ним:

– Стоит ли удивляться, сказал он, что наши дела в таком отчаянном положении, если властолюбие не оставляет нас даже на краю бездны?

Между тем Катона известили, что конники уходят, и что, уходя, они грабят граждан, отнимая у них деньги и ценности в качестве трофеев.

Катон тут же бросился на улицу и побежал туда, где творились грабежи. У первых же, кто попался ему на пути, он вырвал из рук добычу, которую они уже захватили.

Остальные, устыдившись своего поведения, побросали остальную добычу сами, и убрались прочь, покраснев от смущения и опустив глаза.

Когда его друзья сели на корабли, а конники были выдворены из города, Катон собрал народ Утики, призвал их поддерживать доброе согласие с Тремястами, и ни в коем случае не восстанавливать друг против друга их общего врага. Затем он вернулся в порт, бросил прощальный взгляд на своих друзей, которые уже выходили в открытое море, обнаружил в гавани своего сына, который притворился, будто согласен отплыть вместе со всеми, но все же остался в порту, поздравил его, вместо того чтобы побранить, и отвел его домой.

В доме Катона в качестве близких людей жили три человека: стоик Аполлонид, перипатетик Деметрий и молодой человек по имени Статилий, который похвалялся непоколебимой силой духа, и утверждал, что при любых обстоятельствах он не уступит в невозмутимости и стойкости даже самому Катону.

Эти притязания ученика-философа вызывали у Катона улыбку, и он говорил двоим остальным:

– Это наш удел, друзья мои, исцелить этого юношу от спеси, и вернуть его невероятно раздутое самомнение к его истинным размерам.

Когда Катон, проведя часть дня и всю ночь в гавани Утики, возвратился к себе домой, он застал там Луция Цезаря, родственника Цезаря, которого Триста отправляли послом к победителю, чтобы он заступился за них перед его лицом.

Молодой человек пришел просить Катона помочь ему составить речь, которая могла бы тронуть Цезаря и привести ко всеобщему спасению.

– Что касается вас, – сказал он ему, – то позвольте мне это сделать самому; когда я буду молить его о милости к вам, я буду горд поцеловать его руки и припасть к его коленям.

Но Катон резко остановил его.

– Если бы я хотел, – сказал он, – быть обязанным своей жизнью великодушию Цезаря, я бы сам пошел к нему… Но я не хочу, чтобы тиран связывал меня благодарностью за вещи, на которые он не имеет никаких прав; потому что по какому такому праву он, как бог, может дарить жизнь тому, кто никак не зависит от него? Впрочем, исходя из этого, и исключив меня из общей просьбы о помиловании, давай вместе посмотрим, что ты можешь сказать в защиту Трехсот.

И он помог Луцию Цезарю сочинить его речь; после чего он поручил его своим друзьям и своему сыну.

– А разве я не увижу вас по возвращении? – спросил юноша.

– Может быть, меня здесь не будет, – ответил Катон.

Он проводил его, попрощался и вернулся домой.

Там, как если бы он хотел уладить напоследок все свои дела, он подозвал своего сына, и запретил ему – каким бы то ни было образом вмешиваться в государственные дела.

– Положение вещей, – сказал он, – не позволяет делать ничего, что было бы достойно Катона. А лучше не делать совсем ничего, чем что-нибудь недостойное нашего имени.