Отступник - Б. Седов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Веру. Надежду. Любовь.
Глава третья
В ОБЪЯТИЯХ МАНЬЯКА
Аэропорт города Томска почти ничем не отличался от десятков российских аэропортов средней руки.
С помпой объявленная местными властями реконструкция коснулась взлетно-посадочной полосы, и с прошлого года город стал принимать широкофюзеляжные «Ил-86».
Но сам аэровокзал оставался старым.
Он был построен сразу после войны и реконструировался последний раз в шестидесятые годы. Длинный и приземистый сарай в один высокий этаж со стеклянным фасадом и кирпичная двухэтажная административная пристройка. Никаких эскалаторов, гибких пассажирских переходов прямо в салон самолета и прочих новомодных новшеств. Все как в старые добрые времена – автопоезда с вагончиками, открытыми ветрам и дождям, залы отправления и прибытия, разгороженные металлической ширмой, длинная стойка регистрации. По всем углам – киоски с парфюмом, фармакеей, сумками, сухим пайком и прочими товарами в дорогу. Почта-телеграф. Несколько едален – ресторан, кафе, закусочная…
Саня вылетал из Питера рано, и завтракать в Северной Венеции не захотел, надеясь заморить червячка в самолете. Но то, что принесла ему помятая стюардесса, в глотку не полезло.
И теперь он стоял в самом центре аэровокзала и крутил головой, пытаясь сориентироваться.
Ему вдруг припомнилось, как еще в студенческие годы он вернулся в родной город после стажировки на Казанском заводе вычислительной техники. Казань ему тогда понравилась гармоничным сочетанием старины и современности. Модный у казанской молодежи пивной бар «Бегемот», где сводчатые стены были украшены сюрреалистической росписью, поразил воображение томича, и он проводил в нем всякий вечер.
Но вот что касалось обычного мяса…
Добираясь на завод, студенты каждое утро проезжали на грохочущем трамвае мимо пельменной. И каждое утро на двери ее висел огромный амбарный замок. А однажды его не оказалось. Оголодавшие студенты высыпали из трамвая и бросились наперегонки туда, откуда доносились знакомые, но изрядно подзабытые запахи.
Саня заказал двойную порцию дымящихся пельменей, выждал над ними полминуты, медитируя и предвкушая наслаждение, и потом целиком забросил в рот крупный горячий пельмень. И тут же взвыл от боли. В небо воткнулась острая рыбья кость.
На его трехэтажный мат откликнулась старушкауборщица, развозящая шваброй грязь по полу:
– Э-э-э, милай! Спасибо скажи, что рыбу завязли. Пяльмешков вот наляпили…
Тогда, приземлившись в Томске после вынужденной месячной голодовки, Щербакову хотелось расцеловать асфальт в аэропорту, а первое, что он сделал – завалился в здешний ресторан и проглотил три порции пельменей с медвежатиной.
Может, и теперь?
После Питера, конечно, пельменями Саню не удивишь, но все равно есть что-то надо…
И бизнесмен средней руки из Санкт-Петербурга Александр Васильевич Щербаков решительным шагом направился к дверям, над которыми полукругом светилась неоновая надпись «РЕСТОРАН». Прошел метра три, остановился и, стукнув себя ладонью по лбу, вернулся за оставленным прямо посреди зала «дипломатом». Ничего в нем особенного не было, конечно: туалетные принадлежности, смена белья…
Подхватив дипломат, Саня развернулся на пятке и снова устремился к вожделенной двери ресторана.
* * *Вертяков-младший рвал и метал.
С таким трудом погашенный осенью скандал неожиданно стал разгораться с новой силой. От московской комиссии по поводу бойни в кедровнике он тогда отмазался. К слову сказать, черти оказались не так страшны, как их Вертяков себе представлял.
Во-первых, комиссия ехала из столицы в Амжеевку не три дня, а почти три месяца. За это время страсти в Ореховом утихли. Вырубку заповедного кедра прекратили, а за каждого убитого выплатили родственникам солидные деньги. Могли бы селяне, пользуясь случаем, и шантажик небольшой замутить, но кто его знает, как оно могло обернуться… Практичные сибирские крестьяне предпочли синицу журавлю и шум по поводу убиенных поднимать не стали.
А во-вторых, московские командированные, с грехом пополам доехав по глубокому снегу до деревни, убедились в том, что техники нет, что к деревьям приколочены таблички с надписью «заповедник», и даже разговаривать ни с кем не стали.
А что там разговаривать, если голова гудит после вчерашнего, в паху сладко зудит и чешется, как только вспомнишь пухленьких банщиц, а карманы оттопыриваются от щедрых взяток…
Так и уехали, написав потом, что надо: вырубки, мол, нет, заповедник восстановлен в прежних границах, а застреленные крестьяне умерли от того, что спьяну начали неосторожно стрелять друг в друга из гладкоствольного охотничьего оружия.
Все бы ничего, да вот только верные люди из Москвы доносят, что в самых верхах недовольны результатами работы той комиссии, чтоб ей провалиться.
И что больше всех старается заслать новую комиссию тот самый гребаный депутат, народный избранник Михайлов, которому деньги платят как раз за то, чтобы никаких комиссий не было.
А сам он при этом делает вид, что всеми силами сдерживает новую проверку, а для пущего сдерживания не мешало бы обеспечить мероприятие финансово.
С одной стороны, понятно, что вымогает. А с другой – попробуй не дать. И надежда все-таки есть, что, получив искомое, успокоится господин Михайлов и поумерит хотя бы на время свое служебное рвение.
Сволочь…
Посовещавшись с верным Львом Наумовичем, глава Амжеевской администрации решил выделить на непредвиденные расходы очередные сто тысяч долларов и отправил их с нарочным.
Но теперь, измученный жабой, дал волю эмоциям – орал нечленораздельное, брызгал слюной и даже запустил в стену какой-то подвернувшейся под руку фиговиной из канцелярского набора, стоявшего на столе.
На шум в дверь заглянула встревоженная Элла Арнольдовна, которая, кстати сказать, вытребовала за зиму еще одну прибавку к своему и без того солидному жалованью. Увидев, как разбирает ее начальника, она вошла, притворила дверь и повернула в замочной скважине ключ.
Потом, улыбаясь похотливой джокондовской улыбкой и покачивая бедрами, тихонько приблизилась к шефу. Вертяков, зная, что последует за таким вступлением, заткнулся и, расслабившись, откинулся на спинку огромного черного кожаного кресла.
Элла Арнольдовна изящно опустилась подле него на колени, не спеша расстегнула брюки главы района и начала выполнять самую главную свою работу.
* * *Клещ приблизился вплотную, и Тимур, ощутив гнилостный помойный запах из его щербатой пасти, прикрыл глаза и задержал дыхание. Ему было противно и страшно. Попасть в рыжеволосые лапы к этому монстру Тимуру никак не хотелось…
Но Кислый предлагал предать Майкла, человека, который спас Тимура от происков Кислого же. Да и вне зависимости от этого «американец» был близок Тимуру по-человечески. Они прекрасно понимали друг друга, имели схожие жизненные установки, ценили ненавязчивый юмор, радовались беззлобным взаимным подначкам – и вообще жили душа в душу. Но даже если бы все было не так радужно – Тимур не предал бы.
Он просто не умел предавать.
В детстве родители отвозили маленького Тимура на все лето на Украину – к родителям отца.
Тогда еще был жив покалеченный дед, репрессированный в 38-м и проведший на Соловках четыре года. Отсутствие пальца и отбитые почки не послужили препятствием для отправки его в батальон смертников под Сталинград, но дед, вопреки всему, выжил, бил фашистов, был серьезно ранен и, следовательно, искупил кровью свою «вину».
Почти слепой, он ходил по хате с тростью и рассказывал внуку о тех днях, о войне, о смертях и радости победы, о самопожертвовании и трусости, о верности и предательстве…
Многое из его слов пор помнил Тимур.
А еще помнил Тимур, как тогда же, в детстве, его предал двоюродный брат. Не просто предал, а возвел на него напраслину и даже, наверное, пытался свалить на него собственную вину.
Из бабушкиного серванта однажды пропали деньги. Они открыто лежали между фарфоровыми слониками и старинными хрустальными бокалами – несколько десятирублевых купюр, целое состояние для пенсионерки – и вдруг исчезли. Бабка с дедом все перерыли, грешили на собственный склероз, спрашивали Тимура и Шурку – пацана, который был старше Тимура на полтора года и тоже приехал погостить на летние каникулы. Никто ничего не знал. А через два дня деньги объявились на прежнем месте – похитчик не решился их потратить.
После этого для Тимура начался сущий ад.
Бабка проходу не давала – я знаю, что деньги брал ты, и ты должен признаться. И показать, где их прятал. Тогда, мол, мы тебя простим и не накажем. А иначе ты не просто вор, а еще и лгун и трус.
Через три дня юный Тимур сломался и оговорил себя – лишь бы не слышать постоянных приставаний бабушки и не видеть кривляния свалившего на него свою подлость Шурки, шипевшего при каждом удобном случае: «Вор». Тимур показал место в шкафу под бельем, где якобы прятал деньги, взятые на мороженое. Бабка на радостях купила ему этого мороженого вагон и маленькую тележку.
