Дама Пик - Б. Седов

Б. К. Седов

Дама Пик

(Роман)

Пролог

Я не знаю, когда было построено это мрачное кирпичное здание.

В плане оно похоже на крест, вроде того, который красовался когда-то на башне «Тигра», стоявшего на Пулковских высотах. Пушка танка была направлена на Город и угрожала ему, но Город не желал быть покоренным и не стал им.

Я не помню, кто написал стихотворение, несколько строчек из которого нелепо врезались в память с самого детства:

Каменщик, каменщик в фартуке белом…… Эй, не мешай нам, мы заняты делом – Строим мы, строим тюрьму.

Помню только, что написано оно было очень давно. Примерно в позапрошлом веке, а может быть, и еще раньше. Хотя, если хорошенько подумать, что для истории каких-то двести-триста лет? Да просто ничто.

Маленький пыльный смерч.

Миг.

А этот поэт, имени которого я даже не знаю, он ведь тоже давно превратился в пыль… Или червяки его съели… Да и какая разница!

Гораздо интереснее было бы узнать, о какой именно тюрьме он писал.

Может быть, и об этой. Все поэты жили, или, во всяком случае, старались жить в Петербурге, потому что он был да и остается культурной столицей России. А если кто не согласен, что вся культура России именно здесь, – тогда пусть чешет в эту самую Москву и попробует окультуриться там.

Желаю успеха.

Ну, поэт – он на то поэт и есть, чтобы писать о том, что видит, вроде какого-нибудь узбекского акына, который, обкурившись гашиша до того, что ему уже мерещатся джинны и ифриты, едет на пархатом ишаке по замусоренной пустыне и поет о том, что видит.

Он, понятное дело, безграмотен, университетов и всяких там лицеев не кончал, и поэтому стихи у него – соответствующие. Про верблюжью колючку, на которую он случайно сел, отойдя от дороги по большой нужде, про то, как он сегодня удачно обманул на базаре простоватого покупателя, всучив ему лавровишню вместо лаврового листа, про всякое такое другое разное, ну и, конечно же, про свою зазнобу, у которой косичек, что долгов у картежника.

Видел я этих девушек. И не только видел.

Могу с уверенностью сказать, что лет в тринадцать они еще ничего, а потом начинают стремительно полнеть, обзаводиться черными усами и к тридцати годам превращаются в толстопятых увесистых теток. Да еще и крикливых к тому же. В общем, узбечки не для меня.

А вот для этого самого поэта, который пишет… Тьфу, что я говорю – да ничего он не пишет! Он и писать-то не умеет.

Так вот для этого стихоплета, едущего на спящем ишаке и тянущего уже восемнадцатый косяк за этот день, для него какая-нибудь толстозадая Гюльчатай или там Альгуль – в самый раз. Вот и флаг ему в руки.

О чем это я…

Да!

Поэты, говорю, пишут о том, что видят.

Пушкин, например, видел Петра творенье, джентльменов всяких дворянских, столичную культуру, прекрасных дам, статуи в Царском Селе и прочий возвышающий душу инвентарь. Вот и писал стихи о высоком и прекрасном.

А другие поэты, не обремененные талантом создавать бессмертные творения, неожиданные и удивительные, как некоторые стороны жизни, были этим весьма расстроены и от расстройства этого принимались бичевать социальные язвы, искать везде несправедливость и воспевать ее.

Несправедливости-то все эти стишки по барабану, она как была, так и есть, никуда не делась, зато эти поэты прославились как вскрыватели общественных язв и политических трупов.

Трупов…

Когда я работал реаниматологом…

О, Господи, как же давно это было!

Это ведь даже не просто давно, а в какой-то другой жизни, в другой вселенной, да и было ли это вообще? Может, и было, но тот, с кем все это происходило, исчез с морщинистого лица Земли, а вместо него ходит-бродит какой-то Знахарь, неизвестно откуда взявшийся, палит из пистолетов, таскает мешками невообразимые богатства, в общем, тоже интересный тип. Для поэта – в самый раз.

Когда я работал реаниматологом, мой друг, патологоанатом Мишка Шукис, вспарывая брюшину очередного покойничка, говаривал:

– Ну-с, посмотрим, что за общественные язвы найдутся у этого политического трупа!

Ну, ладно, поэты – хрен с ними.

А вот каменщик этот, который строил тюрьму, да еще и в двух одинаковых экземплярах, вот с ним бы я повидался. И я спросил бы его – что же ты, сука, строишь? Ты вроде как честно деньги зарабатываешь? А о том, что здесь будут сидеть люди, причем по большей части ни в чем не виноватые, ты подумал? Ну и потом объяснил бы я ему кое-что на самом понятном языке. Без слов.

Да ведь он тоже давно уже помер, истлел, и на его костях выросла какая-нибудь березка. На кладбищах обычно хорошие деревья растут. Большие такие, красивые… И в этом нет ничего удивительного. Удобрение качественное!

А что касается тюрьмы, то она и на самом деле добротно выстроена. Стоит уже лет двести и ничего с ней не делается. Ну, там, водопровод сгниет, проводка сгорит, так ведь это к тому каменщику никак не относится. Он свое дело на совесть сделал. А о том, что лично мне известно, так это уже воры наши советские распоряжались. Причем не те воры, которые на свой страх и риск лопатники у граждан тягают, а те, кто, загородившись беспредельными вооруженными отморозками, готовыми гасить собственный народ до последнего человечка, разворовали целую огромную страну.

Петр Первый таких на кол сажал.

Вот только Меншикова почему-то не тронул. Как-то раз зашел тут в камере разговор об этом, так Санька Скелет высказал интересное мнение. Петр Первый, говорит, этого Меншикова тянул помаленьку. Поэтому и не тронул. Любовь у них была, говорит. Не знаю, не знаю… А вообще, чем черт не шутит, может, так оно и было. Сам не видел, так что ничего не скажу. А то, что педики со времен сотворения мира существуют, – факт. Так что, может, и Петр Алексеевич Алексашку своего потягивал. А может, и Алексашка императору кожаный шприц по тухлой вене гонял. Не знаю…

Один из последних коммунистических паханов, когда совку уже кранты корячились, сказанул, что экономика должна быть экономной. Понятно, блин! Политика должна быть политичной, вор – вороватым, а говно – говнистым.

Здорово завернул!

Так вот, наши начальнички кремлевские, и пониже, и еще пониже, и еще, аж до самого распоганого начальника ЖЭКа, приняли этот лозунг близко к сердцу и поняли его всей душой и всем своим убогим мозжечком.

Много чего они наэкономили, а кроме всего прочего, – и посадочные места в «Крестах». Так что в камере на двадцать рыл сидит нас семьдесят девять человечков плюс два мадагаскарских таракана в коробке из-под мобильного телефона Nokia и еще одна белая крыса, которую все без исключения зэки любят и берегут, как зеницу ока, отдавая ей крошки самой вкусной бациллы.

Телефончик-то сам давно уже перекочевал к вертухаям, еще когда полгода назад закрутили гайки по самое некуда, а тараканы живут. Интересные такие твари! Здоровые, чуть ли не со «Сникерс» размером, и цветом, как палисандр, а пощекочешь ему пальцем бок, он шипит. И без крыльев.

В общем, имеется тут и живность, которая скрашивает зэкам однообразие тюремной жизни. Так что, как говорится, и в тюрьме люди живут. Правда, в гробу я видал такую жизнь, и если кому она нравится, а есть и такие, гадом буду, то это их личное несчастье. Или счастье. Это – как посмотреть.

– Слышь, Знахарь, – Педальный прервал мои невеселые размышления, перегнувшись через спинку трехъярусной койки, – тут бациллу прислали. Будешь яблочко?

Я вздохнул и ответил:

– Давай. Чего ж не съесть яблочко-то…

– Ага, – сказал Педальный и исчез.

С того самого дня, как меня повязали на набережной и привезли в «Кресты», прошло уже полторы недели.

Вообще – интересная история получается.

Меня молча привезли в тюрьму и молча посадили в камеру, набитую людьми, как папироса табаком. Я молча сел и даже не спросил ничего типа «за что повязали, волки позорные?» или «что шьешь, начальник?»

То есть вроде как все все понимают и молча играют в игру, правила которой известны обеим сторонам. А правила и на самом деле известны.

За мной тянется хвост подвигов, как за бредущим по полю парашютистом, забывшим отстегнуть парашют после приземления. И этот хвост не виден разве что слепому. И спрашивать у тех, кто меня посадил в камеру, за что? – просто себя не уважать. Задашь такой вопрос – так они смеяться будут. Я бы и сам посмеялся, но, похоже, тут не до смеха.