Ошибка - Виктор Улин

Я не помню, сколько прошло часов, когда подошел врач, посмотрел что-то на приборах, взглянул в Анечкины невидящие глаза и сказал мне, что наступает агония.

Очнувшись внезапно, я встал и вышел в коридор. Я должен был оставаться с нею до последней секунды, но я не мог наблюдать, как моя жена умрет. Я не мог перенести самого момента, когда остановится ее слабое дыхание и перестанет биться уже почти отказавшее сердце. Зная себя, свою впечатлительность и излишне чувствительные нервы, я знал, что сойду с ума, увидев процесс смерти своего единственного родного существа. А я не мог сходить с ума; пусть жизнь теперь потеряла для меня смысл, я должен был остаться жить – хоть пока еще неясно для чего. И я просидел еще какое-то время в коридоре, сгорбившись на клеенчатом диване. Пока тот же врач не сообщил мне, что все конечно, я могу войти и проститься с тем, что еще недавно было моей женой.

Они презирали меня за эту слабость, и доктор и медсестры; я видел выражение лиц, привыкших к смерти и слышал шушуканье за своей спиной – но они не знали меня и не могли понять. А я помнил, что должен сохранить рассудок – хотя бы для того, чтобы похоронить Анечку. И лишь потом позволить себе роскошь сходить с ума.

Что было потом, осталось смутными отрывками. Старший следователь, которому было поручено вести мое уголовное дело, оказался от возбуждения, поскольку Хаканов не смог представить ни одного документа, написанного от начала до конца моей собственной рукой, кроме расписки на первоначально внесенные им сорок тысяч долларов. А этой суммы не хватало для открытия серьезного дела о мошенничестве.

Руководствуясь какими-то своими соображениями, Хаканов отозвал заявления вымышленных людей, одолживших мне деньги, и подал на меня иск в гражданский суд.

Его адвокат – молодая, но сильно потасканная женщина, птичью фамилию которой я уже забыл, напоминавшая скорее проститутку средней руки, нежели юриста – не потрясала пачкой свидетельств о моих долгах, а представила лишь настоящую расписку и напечатанный договор, согласно которому я продал Хаканову свою квартиру. Вероятно, у него просто кончились бланки с моими подписями, а созывать для опроса дружков, на которых раскидал мифические восемьсот тысяч, он все-таки не рискнул.

Я нанял наконец адвоката, тот настоял на почерковедческой экспертизе, которая установила подлинность моей подписи на договоре – в чем я и не сомневался, помня о пропаже чистых листов.

Ясно было, что бесполезно настаивать и на опротестовании перехода фирмы в руки Хаканова.

Адвокат уговаривал меня дать крупную взятку судье, чтобы тот развалил дело – но я не имел даже такой возможности.

Трудно поверить, но имея в течение достаточного количества лет постоянный и надежный источник доходов, я не составил практически никаких сбережений, кроме небольшого счета на текущие расходы и тоненькой пачки долларов в письменном столе.

Меня бы осмеял любой из нормальных деловых мужчин – но практически все деньги я тратил на жизнь. Точнее, на свою жену, которая была смыслом и точкой моей жизни. Я ограничился тем, что купил нам хорошую большую квартиру и набил ее до отказа всевозможной техникой. А потом просто заваливал Анечку подарками. Постоянно что-нибудь ей покупал. Дорогое, настоящее французское фирменное белье, заказывавшееся по каталогам. Шубы, которые ей некуда было надевать, поскольку она нашла себе школу в квартале от дома, а в силу моей постоянной занятости мы почти никуда не ходили. Украшения, которые она почти не носила, так как кольца с большими бриллиантами мешали писать мелом на доске… И так далее, и тому подобное. Мы постоянно обедали в хороших ресторанах, дома регулярно принимали друзей с богатым застольем. Я делал все, чтобы моей жене жилось хорошо, легко и нескучно со мной.

И теперь, когда она умерла, остался у совершенно разбитого корыта. Но с ее уходом мне все сделалось абсолютно безразличным.

Безумно, как мне казалось и осознано любя свою жену всю жизнь, только сейчас, сейчас я понял истинную глубину и разрушительную, деструктивную силу своей любви. Именно деструктивную; поскольку оставшись без Анечки, я сразу потерял смысл жизни и чувствовал себя мертвецом.

Из всех человеческих чувств осталось лишь мучительное раскаяние, что любя без памяти, я походя ей изменял, хотя это никак и не отражалось на наших отношениях. Но теперь, когда ее не стало рядом, мне предстояло остаться наедине со своей совестью и она оказалась вдруг нечистой.

Адвокат меня теребил, настаивал, чтоб я нашел свидетелей изъятия бумаг с моими подписями, писал жалобы в Верховный суд – я ничего не предпринял. Анечка умерла и жизнь моя кончилась, и мне было уже все равно. Рядом с Анечкой я бы сражался, как зверь, я выгрыз бы этому паразиту глотку прямо в зале суда. Оставшись один, я потерял смысл существования. И мне было все равно, с чем расставаться: с миллионом рублей или с миллионом долларов. Эти деньги уже не имели для меня значения.

В итоге суд вынес решение отдать Хаканову якобы проданную ему квартиру, а в возмещение признанного ущерба в виде сорока тысяч долларов, вложенных им в дело и не отданных мною, арестовал все мое имущество, мой скудный банковский счет и даже маленькую двухкомнатную квартирку которая оставалась у меня от родителей. Не имея темных помыслов, не планируя махинаций, я жил по белому, и чисто по-мужски оформлял все на себя.

И теперь в одночасье я лишился жены, смысла жизни, жилья и имущества.

У меня отобрали абсолютно все, остались лишь несколько тысяч долларов, которые я успел забрать и спрятать. Да еще эта машина. Которая была куплена год назад и оформлена на Анечкино имя – совершенно случайно, просто у меня в момент покупки истек срок загранпаспорта и для переоформления пришлось общероссийский сдать в паспортно-визовую службу. Я ездил на своем джипе по доверенности, выданной покойной женой. Ей оставалось еще два года срока, и дальше ее уже нельзя было продлить. Но я не загадывал так далеко.

Я был раздавлен, убит и уничтожен. И Хаканов, завладев всем моим имуществом, больше не предъявлял ко мне претензий.

Чуть позже я узнал, что он сразу же продал все, нечестным путем отобранное у меня: обе мои квартиры и магазин – и, завладев действительно крупными деньгами, успешно ушел в какой-то совершенно иной бизнес.

Я даже не собирался с ним расправляться: со смертью жены из меня ушла жизнь; сейчас я просто доживал, почему-то не умерев вместе с Анечкой.

От нее у меня остался лишь небольшой мешочек, куда я ссыпал подаренные ей драгоценности и практически все время носил его с собой. Не в качестве капитала: я знал, что драгоценности в наш век утратили свою стоимость и выручить за них можно едва ли треть от суммы, потраченной когда-то на приобретение – и даже не из боязни, что их у меня украдут в мое отсутствие. Просто эти, мертвые по сути, камни и металл хранили в себе кусочек тепла, когда-то успевшего перейти в ним от моей, теперь уже тоже мертвой жены. Временами я доставал их, высыпал на ладонь. Плакал – в последнее время я, словно женщина, стал плакать очень часто и вообще без всякого повода. Играл и в их блеске, размытом слезами, казалось, что я снова вижу Анечку… Точнее, она опять со мной, только отошла куда-то. Но сейчас вернется, и подставит мне маленькие ручки. И я по одному снова надену на нее все эти кольца, перстни и браслетики…

Временами я осознавал, что поступаю, как не вполне нормальный человек. Мне было наплевать; иначе я просто не мог.

8

И сейчас тяжелый, нагретый моим телом мешочек привычно лежал во внутреннем кармане пиджака. Но теперь украшения мертвой жены казались мне почти в самом деле живыми.

Ведь я наконец убил Хаканова.

Я осторожно пересек шоссе, выехал на встречную полосу и тихо затормозил у едва заметной, разъезженной и уже сильно подтаявшей дороги, что падала вниз и тут же терялась в хмуром, не по-зимнему темном лесу.

Сняв руки с руля, я пошевелил пальцами, вызывая в них тепло и остроту ощущений. Сейчас мне предстоял небольшой марш-бросок по широкой и извилистой лесной тропе, которая должна была вывести на основную трассу уже после городского КПМ. Всего километра три, не больше. Но я уже проехал по этой дороге днем и знал, как трудно будет одолеть ее ночью.

Я должен был сейчас забыть обо всем – даже об Анечке – слиться с машиной и сам стать частью своей машины, чтобы проехать эти километры. Я открыл ящик подлокотника, пошарил там и вставил в плеер диск с классической музыкой, нашел Вагнеровский «Полет валькирий» и включил автоповтор. Эта мощная, страстная и чудовищная музыка как нельзя лучше подходила к моменту. Она влекла за собой, и невозможно было растеряться и совершить ошибку, когда со мной в пути была такая музыка.

Включив дальний свет, я съехал с обочины.

Ночной лес казался непроезжим. Дороги практически не было – или она успела еще подтаять со вчерашнего дня? На моем джипе – как и на всех американских машинах, рассчитанных на использование в цивилизованной стране, где даже вдоль пустынных шоссе горят фонари – стояли отвратительнейшие слабые фары с пластмассовыми стеклами. Которые были пригодны лишь для езды по вечернему городу среди огней. Другие люди, купив подобную машину, обычно сразу же меняли фары на какие-нибудь европейские, мощные и из настоящего стекла. Пока у меня была жизнь и возможность, я не удосужился этого сделать, ведь мы с Анечкой не ездили глухими местами по ночам. Потом стало просто не до этого.