Ошибка - Виктор Улин

Злой и взбешенный предательством компаньона, но еще не видящий сокрушительных последствий, я возвратился в магазин, и только входя в свой кабинет, вдруг вспомнил ужасную вещь.

Настолько ужасную, что волосы в прямом смысле встали дыбом, а ноги отказались держать. Плюхнувшись в кресло и ощущая небывалую, прежде сердечную боль и какое-то совершенно незнакомое жжение в глазах, точно они распухли и хотели вывалиться прочь, я посидел несколько минут, потом прошел в бухгалтерию, запер за собой дверь и начал допрос с пристрастием.

Дело в том, что уезжал я часто. И поскольку не назначал вместо себя никого официально, всегда оставлял достаточное количество чистых листов со своей подписью в нужном месте. Для различных платежей: за товар и всяких других неожиданных – которые могли возникнуть без меня. Я доверял прежнему бухгалтеру и ни о чем не беспокоился; по моему возвращению она всегда отчитывалась о напечатанных платежных поручениях и возвращала мне оставшиеся неиспользованными листы, которые мы тут же рвали. Насколько я знал, так поступали практически все директора предприятий: назначение своего преемника хотя бы на время всегда требовало нудного оформления документов в банке, а бухгалтеры всегда пользовались неограниченным доверием; с иными просто никто не работал.

Улетая с Анечкой на Канары, я привычно оставил подписанные листы Ленке: у меня не было причин не доверять ей.

И сейчас, с ужасом и ненавистью глядя на эту лупоглазую дуру, я относительно спокойно поинтересовался, какие конкретно документы забрали для «проверки» наглые автоматчики, и все ли вернули потом.

Она утверждала, что все до единого. Но когда я спросил, где чистые листы с моей подписью, Ленка захлопала глупыми глазищами и ничего не сказала. Она держала их в общей куче с текущей документацией, не унеся домой или хотя бы не спрятав куда-нибудь, и спокойно позволила забрать вместе с остальными. И, как утверждала, забыла проверить наличие, когда в двух коробках из-под бумаги документы принесли назад.

Мне хотелось ее задушить, но я понимал, что это уже поздно. Я даже не обозвал ее ни дурой, ни падшей женщиной; в происшедшем не было ее фактической вины. Виноват был лишь я, строящий из ошибок дорогу в ад. Но так или иначе, листы с моей подписью исчезли – вот только теперь я вспомнил похвальбу Хаканова о своих дружках и понял истинную цель полицейской операции.

Следовало сразу предпринять решительные меры. Нанять хорошего адвоката и начать превентивные действия, но я был словно парализован. Никто никогда не поступал со мной так подло; я просто не верил, что не с кем-то, а именно со мной, не обманувшим за всю свою жизнь никого, можно так расправиться.

Вместо адвоката я позвонил Хаканову и встретился с ним в его машине – и он, совершенно изменившись и будучи абсолютно не похожим на прежнего моего партнера, нагло продемонстрировал ксерокопии документов, которые я уже видел, и сказал, чтобы я убирался из магазина, пока он не предъявил еще кое-что.

Я не стал его слушать. В магазине никто ничего не знал, кроме глупой Ленки – и я, пользуясь прежними правами директора, без объяснения уволил ее и всех остальных сотрудников, забрал печати, а магазин закрыл. Словно это могло чем-то помочь.

Вот тогда, тогда-то мне и нужно было убить Хаканова. Пусть не самому, а наняв киллера – ведь я располагал довольно большими деньгами – но именно тогда, а не сейчас. Поняв его зловещую силу и полную бесполезность борьбы законными средствами. Только физическое устранение мерзавца могло спасти меня и предотвратить все страшные события, которые последовали дальше. Если вспомнить честно, то ворочаясь без сна около безмятежно спящей Анечки, в те дни я уже думал об убийстве. Но как о чем-то отвлеченном, не мною совершаемом. Серьезно я не представлял себя убийцей, даже если бы акт совершился чужими руками за мои деньги; с детства я был достаточно нервным и чувствительным, и дожив до сорока с лишним лет, все еще мог запросто плакать от хорошей музыки – и не с моим характером казалось идти на такие меры. Я знал – так виделось мне тогда – что даже если я смогу уничтожить подлого компаньона, то не проживу и нескольких часов после этого, задушенный тяжестью противочеловеческого поступка. Пойду сдаваться в милицию и тем самым полностью поломаю себе жизнь, в которой пока все-таки не произошло необратимых перемен. Вот если бы Хаканов сам по себе попал в автокатастрофу, или с ним случилось еще что-нибудь – тогда другое дело…

И я отсиживался, затаившись и не зная, что предпринять. Полагая, что все рассосется само собой, а при любом серьезном разбирательстве всплывет подлог.

А еще через несколько дней меня вызвали повесткой в отдел борьбы с экономическими преступлениями местного РОВД. Там предъявили новые документы: напечатанные так же на принтере и подписанные якобы мною расписки о взятии в долг различных сумм денег не у одного Хаканова, а у нескольких человек на общую сумму около восьмисот тысяч долларов. По масштабам нашего города это представлялось делом века.

Дрожащими руками, царапая и разрывая бумагу, остро сожалея, что так и не нанял адвоката и теперь оказался вынужденным выкручиваться сам, я писал объяснения, не зная, как лучше мотивировать свои действия: изложить правду о том, что считаю документы поддельными или врать, будто подписал эти договоры под принуждением. Ничего не решив и опасаясь сразу навредить себе неверными показаниями – как будто эта новая ошибка могла спасти меня в той чудовищной цепи, которая привела меня сюда! – я не дал никаких объяснений, а просто написал, что не брал этих денег и отказываюсь говорить без адвоката.

В ответ меня задержали. Согласно закону, на семьдесят два часа поместили в следственный изолятор. Говоря простым языком, посадили в тюрьму. Меня, Виктора Барыкина, существующего в единственном экземпляре на свете и не сделавшего ничего плохого никому, сунули в тюрьму, как преступника.

За эти трое суток я едва не умер. Причем не от сокамерников – как ни странно, они оказались спокойными – и не от издевательств со стороны милиции, а от невозможности принять душ и сменить рубашку. От вони и ощущения собственной нечистоты, которое душило меня, не давая дышать.

Потом меня выпустили под подписку о невыезде.

Но за три дня произошло непоправимое. Сломавшее всю мою жизнь, которую не смогла бы до конца сломать потеря магазина, денег и честного имени.

Пока я был закрыт, Хаканов позвонил Анечке и заявил, что я уже посажен за мошенничество и проведу за решеткой не менее семи лет.

Этого оказалось достаточным для конца.

Оберегая Анечкино слабое сердечко, я никогда не рассказывал ей о своих проблемах; в ее понимании мои дела продолжали идти блестяще. И внезапное известие о том, что муж посажен, обрушилось на нее тяжестью, которую она не смогла перенести. У Анечки случился инфаркт – явление само собой редкое для женщин – ее без меня увезли в кардиоцентр, где она медленно скончалась, так и не придя в сознание.

Примчавшись к ней, небритый и воняющий тюрьмой, я увидел ее ставшее чужим лицо, и мне показалось, что вот теперь мир действительно перевернулся и земля ушла из-под ног. У меня имелись наличные деньги, я умолял врачей сделать что-то, требовал, чтобы мою жену отправили самолетом в Москву или за границу – но мне отвечали, что ничего сделать уже нельзя, сосудистая недостаточность не оставляла шансов, даже если бы чудом ей удалось сделать немедленную пересадку сердца…

И я просто сидел около нее, мучительно пытаясь заплакать и не имея сил даже на это. Я держал ее пальчики – она уже не узнавала меня и вообще ничего не понимала, трогала меня своей маленькой детской ручкой, как тот белый котик в маршрутке, искавший во мне спасения…

Утыканная капельницами, обвешанная проводами, моя жена медленно покидала меня, и я не мог, не мог, не мог этому помешать. Я задыхался от чудовищного, не изведанного прежде чувства собственного бессилия. Не могу покривить душой, что в эти часы я поклялся себе убить Хаканова – это решение вызрело гораздо позже; тогда мне лишь хотелось просто умереть вместе с нею.

Все это текло мучительно, растянувшись, как мне казалось, на века…

Я смутно помню, как бросился, судорожно обнял маленькое тело, утонувшее в огромной койке, и кричал, пытаясь достучаться де ее гаснущего сознания:

– АНЕЧКА, НЕ УМИРАЙ!!!!!!!!!!!!

Она оставалась еще живой, но ее уже не было тут.

– Анечка, не умирай! Вернись, ведь я вернулся! И у нас все будет хорошо!

Анечкаааа…

Или я не кричал, а только мысленно произносил эти мучительные и бесполезные слова?

Нет наверное, все-таки кричал. Потому что вдруг понял, что меня оттаскивают от жены и усаживают обратно на стул. Потом подошла сестра, молча закатала мне рукав и вколола что-то в руку. Я не почувствовал ничего: ни самого укола, ни облегчения, которое он обязан был принести. Я сам уже наполовину умер вместе с Анечкой. По крайней мере лишился чувств и осознания реальности.