Богатый - Анатолий Величковский

— Пошел вон, сатана! — Крикнул художник, сжимая кулаки. Красный плащ повернул спину и, разбрасывая полы, быстро исчез в дверях. Художник, с новым приливом усталости, снова присел на подоконник и приложил руку ко лбу. Он не видел, но чувствовал спиной, как в дверь заглядывают рабочие.

Это ему мешало, делая вид, что ничего не замечает, он продолжал неподвижно сидеть. Теперь он уже знал то, в чем боялся сам себе признаться. За мыслями сознательными и отчетливыми работали другие мысли, безотчетные. Он слышал их где-то в себе, но не хотел придавать им значения. Они победили на мгновенье явь, когда он, словно во сне, выбирал веревку для пакета покрепче, посолиднее. Теперь он добавил к прежней неясности, что веревка выбрана хорошо и выдержит. Что она выдержит? Было еще однако не совсем понятно. Легкое, как дым, воспоминание встречи со сторожихой, угроза суда, выселения на улицу подводили итог под многие другие разочарования. Но все же главной тяжестью на душе лежала беда, раскрывающая ему глаза на его положение в мире искусства. Как много сил, интеллектуальной энергии вложил он в последние свои картины! Они, казалось, выпили всю кровь из жил. И никто не увидел его труда, никто не оценил. Тысячи людей прошли мимо, даже не удостоив их мимолетным взглядом. Принесенную веревку начали щупать и теребить его пальцы. Он бросил взгляд на крючки в стене, оставшиеся от увезенных чужих картин и подумал: «Рабочие скоро должны уйти на обед». И потянулось время ожидания. Иной месяц проходил быстрее, чем минута теперь. Рабочим надоело заглядывать в зал. Словно каменный сидел рыжий художник на подоконнике, устремив свои глаза в блестящую точку паркета. А второе зрение его начинало видеть нечто похожее на сны. Он видел родные горы, озеро в зелени камыша, отражения белых стволов в воде, склоненные над водой ивы, видел себя среди высоких душистых трав и крапа тысяч цветов. Небо, солнце, блеск снега на вершинах. Казалось ему, что то был рай, из которого его неизвестно кто изгнал.

Но это видение возбуждало в нем жалость к себе. Совсем не это нужно было ему сейчас для выполнения задания неимоверно трудного. Художник отстранил от себя все свое человеческое счастье и заставил себя видеть другое. Над деревьями солнце. Тропинка сада наполнена тенями шевелящихся листьев. По тропинке продвигается ежик. Мальчик к нему, ежик превратился в серый клубок иголок. Застыл в неподвижности.

Мальчик вынул из кармана новенький финский нож, раскрыл его, ему хочется омыть кровью свое оружие. Еще и теперь содрогается от отвращения к себе рыжий художник, видя как блеснувшая в его руке сталь вонзается в несчастное животное, и как потом с лезвия капает невинная кровь.

«Какая низость» — восклицает почти вслух художник. Следующий сон: у него в руках дробовое ружье. Бежит рыжая, в белых пятнах чужая собака, она воровка, говорят, нужно ее убить. И мальчик стреляет. Жалобный собачий визг пронзает уши художника, он ясно видит, как собака с перебитой лапой убегает.

Это уходит, и вызывает художник новый образ и видит, как он отдает деньги проститутке, те деньги, на которые мать послала его в аптеку купить лекарство больному отцу. Потом, как он бежит из дому в огромный город, как нуждается, как работает на фабрике, как учится в школе живописи. И опять делает гадость за гадостью. Накрывает в ресторане ногой кем то уроненные деньги и, делая вид, что уронил носовой платок, подбирает их и, воровски оглядываясь, сует в свой карман. И каких только проституток он не имел? Перед ним проходит серия дешевых, страшных женщин. «Страсть, о этот ужас! Куда она не бросала меня?» — думает он и кажется ему, что выполнить задание будет ему теперь легко, как только уйдут рабочие.

И они, наконец, он это чувствует, уходят. Тишина воцаряется в залах. Художник поднимает словно налитую свинцом голову и пристально смотрит на свои картины. От картин повеяло чистотой, девственностью, любовью к миру, к природе, к людям. Повеяло от них тем светом, тем раем, из которого он был изгнан в первом своем видении. Рыжему художнику почудилось, что это не он написал их. «Столько подлости во мне, столько ужаса, — думал он, разглядывая картины, — почему же в них ничего этого нет, как же может такое низкое существо так высоко подняться? — и дальше он уже просто думал, без сновидений, — все-таки нужно, необходимо, нужно, именно потому, что я так двойственен, так непонятлив к лучшему в моей душе, так глуп среди людей, так никчемен, не нужен и так преступен». Он опустил глаза, перевел их на сжатую в руках веревку и стал внимательно завязывать петлю.

Сосредоточенность была такая, что он не сразу почувствовал в зале присутствие второго лица. А вместе с тем легкие, быстрые шаги слышались четко. «Опять сатана», — внутренне воскликнул художник, чувствуя, что кто-то дышит и смотрит. Он вскинул голову в полной уверенности, что увидит красный плащ и отвратительную самодовольную морду Богатого. Неожиданность, или вернее, предвзятая настроенность, была до того сильна, что художник в первое мгновенье даже как бы увидел Богатого, сквозь несуществующую фигуру которого начали проступать голубые блики платья, серебряного пояска, голубого платочка, лакированной сумочки. Потом он увидел большие финиковые глаза, чистый девический лоб, ровный нос, брови слегка нахмуренные. Все эти разрозненные части только через добрую секунду собрались в целый сноп ясного, как солнце света, и превратились в стройную высокую девушку в голубом пальто.

Художник смотрел на нее с мистическим ужасом, держа в руке недоделанную, петлю.

Он видел ангела девушку, а губы его еще были сложены для того, что бы послать проклятье Богатому и всему своему прошлому. До того сильна была в нем решимость покончить раз навсегда с жизнью, что он едва не крикнул:

— Уходите, вы мне мешаете! — однако петлю он спрятал под колено.

— Простите, — сказала девушка, — может быть вы знаете, к кому я должна обратиться? Я хочу купить эти картины.

— Какие? — спросил он, пробегая по пустым стенам своими похожими на серебряные ложечки глазами.

— Вот эти две, других же нет.

— Так это ж мои! — воскликнул он, делая на лице улыбку, чтобы скрыть потрясение, похожее на ужас.

— И вы их продаете? я так мечтала их купить, они такие чудные, таких не было на выставке, и мой дядя был в восторге.

— А, конечно, продаю! — вдруг ляпнул он почти грубо, ибо волна торжества поднялась в его душе, мстительная, относящаяся ко всем тем, кто не оценил.

— Ну, так я покупательница, — пропуская грубость художника мимо своих маленьких, красивых ушей, казалось, созданных слушать одни песнопения, спокойно сказала она и устремила свои финиковые глаза на картины с явным восхищением. — А какая цена? — протянула она своим мелодичным голосом, от которого у художника сжалось сердце и чуть не выступили слезы.

Но несмотря на это он бахнул такую цену, о которой и не мечтал никогда. Это была, своего рода, проба: хотелось знать, действительно ли ей так нравятся картины?

И, как ни в чем не бывало, девушка вынула из сумочки чековую книгу и, подняв колено, стоя на одной ноге, стала на колене своем выписывать многотысячный чек.

— Вот, — сказала она, опуская ногу, — пожалуйста.

Художник небрежно, не глядя, сунул чек в карман и, подойдя к стене, снял обе картины и, поставив их на паркет, молча принялся упаковывать их в бумагу и обвязывать веревкой, на которой ему пришлось распутывать недоделанную петлю.

Он стоял на корточках, она возвышалась над ним внимательно следя за упаковкой. — Вот тут, подверните бумагу лучше, а то можно поцарапать, — говорила она. А он видел близко ее маленькие туфельки, и ему приходило в голову, что это вещи иного мира. Он поднимал глаза смотрел на нее снизу вверх, и ему чудилось, что в голубом пальтишке воздушность и свет. Вставая, он пошатнулся и упал бы, но в это время она схватила его руку своей неожиданно сильной рукой.

— Спасибо, я поскользнулся, спасибо! — говорил он, уже твердо стоя с пакетом в руках. Она весело смеялась. И, что это был за смех! Это был настоящий смех, такой которым смеялись в прежние времена, он исходил от души, он не таил в себе подлога, он был серебрист, как звон ангельской арфы.

— Какая у вас сильная рука, а вы сами, так воздушны, так хрупко женственны, — старался художник сказать комплимент.

— О, если бы вы знали, какая я не хрупкая! О, нет, я не кисейная барышня, могу такое, что и мужчинам не снится.

И как-то так само собой вышло, что они уже шагали к выходу. Выход перечеркивался наискось уймой белых нитей. Снежная манна сыпалась, соблюдая свой натянуто струнный строй.

— Переждем? у нас нет зонтика, — предложил галантно, художник.

— Зонтика? — переспросила она с таким видом, словно он предлагал ей сделаться посмешищем. И она смело вошла в белую вьюгу. Он пошел сбоку, приглядываясь. Его поразил тот новый облик, что приняла девушка на воздухе. Она, вопреки большинству красавиц, которые, обыкновенно, выйдя из искусственной обстановки салона, сами искусственные, и потому ей созвучные, сразу на улице теряют половину своего шарма. Эта наоборот: цвет лица ее разгорелся, финиковые глаза засияли, тонкие ноздри раздулись. И снег, и ветер, и вьюга все это шло к ней, как удачно выбранное платье.