Каин - Жозе Сарамаго

5

Каин уже вошел, уже спал в постели лилит и, сколь бы неправдоподобно ни выглядело это, именно собственная его неискушенность в любовных делах не давала ему захлебнуться в том омуте сладострастия, который заверчивал женщину, заставлял ее летать как на крыльях и кричать как одержимую. Она скрежетала зубами, впивалась ими в подушку, а потом в плечо мужчины и всасывала его кровь. Каин же прилежно и усердно трудился над нею, несколько теряясь в сумятице метаний и воплей, а одновременно будто не своими, а некому иному каину принадлежащими глазами с любопытством, заслуживающим определения холодное, наблюдал эту картину, отмечал, как безудержно бьются, судорожно извиваются тело женщины и его собственное тело, сплетаясь в разнообразных позах, которые ненавязчиво предлагал или властно определял ход самого соития. В ту первую ночь любовники спали мало. И во вторую, и в третью, и во все последующие. Лилит была ненасытна, каинова мужская сила неисчерпаема, промежуток меж двух совокуплений ничтожен, и вполне можно было бы сказать, что оба, так сказать, партнера пребывают в мусульманском раю, хоть ему еще только предстоит появиться. И вот в очередную такую ночь ной, которому принадлежал и город, да и, в сущности, лилит, узнав от доверенного раба о том, что происходит нечто не вполне обычное, а скорее даже — чрезвычайное, взошел в примыкающий к опочивальне покой. Делал он это не впервые. Беспримерная же его снисходительность объяснялась тем, что он за все время того, что принято именовать совместной жизнью, не смог сделать жене ребенка и именно в постоянном ощущении своей несостоятельности, равно как и в надежде, что лилит, сумев наконец зачать от случайного возлюбленного, подарит ему долгожданного сына, которого он с полным правом назовет наследником, почти незаметно для себя и усвоил себе такую вот супружескую покладистость, со временем превратившуюся в удобный стиль жизни, лишь в редчайших случаях нарушаемый самой лилит, когда та, побуждаемая к сему, как мы предполагаем, пресловутой бабьей жалостью, решалась отправиться в мужнину спальню и совершить там если не мимолетный, так скоротечный акт любви, не только не удовлетворявший, но и ни к чему не обязывавший супругов, ибо ной не требовал больше, чем бывало ему дадено, лилит же не признавала за ним права это требовать. И в свою опочивальню не впускала его никогда. И теперь, когда оттуда, несмотря на запертую дверь, вся музыка страсти, обуявшей неистовых любовников, градом оплеух обрушивалась на несчастного, тот внезапно ощутил, как рождается в нем чувство, дотоле неизведанное, а именно — лютая ненависть к этому наезднику, которого с диким ржанием мчала кобылица лилит. Убью, сказал себе ной, не подумав о последствиях сего деяния, о том, например, как отнесется лилит к тому, что убьют избранного ею возлюбленною. Обоих убью, твердил меж тем ной, расширяя область своих замыслов, и его убью, и ее. Мечты, игра воображения, бред ревности, никого ной не убьет, ему и самому-то посчастливится избежать смерти, потому что не сделает этого. Из опочивальни уже не доносится ни звука, но это не значит, что празднество плоти завершилось, просто музыканты нуждаются в кратком отдохновении, и уже очень скоро с жаром примутся за новый танец, в котором исступление финальных судорог или, если угодно, последних содроганий сменится следующей ночью изнеможением. Ной уже ушел и унес с собой свои мстительные замыслы, которые он лелеет в воображении в точности так же, как недоступное тело лилит. Что ж, поглядим, чем все это кончится.

После всех этих красочных описаний кто-нибудь, вполне естественно, захочет спросить, не утомлен ли каин, не вымотан ли, не выжат ли досуха ненасытной любовницей. Утомлен, конечно, и вымотан, разумеется, и бледен так, что, кажется, вот-вот — и дух вон. Впрочем, верно и то, что бледность его проистекает от нехватки солнца, он мало бывает на свежем воздухе, столь благодатно воздействующем на рост растений и легкой смуглотой позлащающем лицо человека. Во всяком случае, всякий, кто видел этого человека раньше, до того, как он вошел в спальню лилит и стал делить все свое время между соитием и ожиданием в передней, без сомнения, вспомнит, сам того не зная, слова надсмотрщика: Истаешь, тенью станешь. И в конце концов та, кто несет основную ответственность за такое положение, заметила это и сказала: Скверно выглядишь. Все в порядке, отвечал ей каин. Может быть, но вид твой противоречит твоим речам. Это неважно. Это важно, и отныне будешь ежедневно гулять в сопровождении раба, чтоб никто не смел к тебе привязаться, ибо я всегда желаю видеть тебя таким, как в первый раз, в месильне. Твои желания — закон для меня, госпожа. Сопровождающего лилит выбрала самолично, хоть, впрочем, не могла знать, что он — слуга двух господ, двойной агент, ибо, состоя с точки зрения административной на службе у нее, исполнял приказы ноя. И следовало, стало быть, ждать худшего. Поначалу прогулки не омрачались никакими непредвиденными происшествиями, невольник следовал на шаг позади каина, чутко внимая каждому его слову и предлагая наилучшие маршруты за городской чертой. Беспочвенны были тревоги, неосновательны опасения. Но лишь до тех пор, пока одни и другие, придвинувшись вплотную, не воплотились в троих незнакомцев, которые выскочили им наперерез и с которыми, как тотчас стало ясно, сопровождающий каина был в сговоре. Что надо, спросил каин. Трое не ответили. Все были при оружии, у того, кто казался главарем, был меч, у остальных — кинжалы. Что вам надо, повторил каин. Ответ ему был дан мечом, стремительно выхваченным из ножен и споро уставленным ему в грудь. Убить тебя, сказал главарь и шагнул вперед. Почему, спросил каин. Потому что дни твои сочтены. Ты не можешь убить меня, метка у меня на лбу не позволяет. Что еще за метка, удивился главарь, будучи немного подслеповат. Вот эта, здесь, показал каин. Ах эта, эту я вижу, не вижу лишь, чем она помешает нам тебя прикончить. Это не метка, а знак. И кто ж тебе его поставил, уж не ты ли сам, осведомился второй злодей. Нет, господь. Что еще за господь. Господь бог. От такого ответа вопрошающий разразился хохотом, тотчас подхваченным его сотоварищами, к оживленному хору которых присоединился и неверный раб. Смеющиеся восплачут, сказал на это каин и спросил главаря: Семья у тебя есть. А тебе на что. Я спрашиваю, дети у тебя есть, жена, отец с матерью живы, еще какие-нибудь родичи. Ну, есть, но. Чтобы постигла их кара, тебе даже и не нужно будет убивать меня, прервал его каин, меч в твоей руке уже обрек их, таково слово господа. Не думай, что своими россказнями спасешь себе жизнь, вскричал главарь и поудобней перехватил меч. Но меч сейчас же превратился в змею, которую он с ужасом отбросил от себя. Вот видишь, сказал каин, ты почувствовал змею, а ведь это меч. Он наклонился, взял оружие за рукоять: Я мог бы убить тебя на месте, и никто не пришел бы к тебе на выручку, дружки твои пустились наутек и предатель, заманивший меня в ловушку, тоже. Прости меня, взмолился главарь, упав на колени. Только господь простит тебя, если пожелает, а я нет, ступай домой, там ждет тебя расплата за подлость. Главарь удалился, понурившись, проливая горькие слезы и не менее горько раскаиваясь, что избрал себе стезю разбойника с большой дороги да еще и наемного убийцы. А каин по собственным следам вернулся в город и вновь, как тогда, встретил старика с двумя овечками на одной веревке. Ты сильно переменился, сказал тот, не похож больше на бродягу и на глиномеса тоже. Я теперь привратник, отвечал ему каин и пошел своей дорогой. И при каких же вратах, вслед ему осведомился старик, но заключенная в его словах издевательская насмешка прозвучала досадой. Если знаешь и сам, зачем спрашиваешь. Я не знаю подробностей, а в них — самая соль. Да удавись ты с ними вместе, благо веревка у тебя есть, может, хоть тогда я больше тебя не увижу. Будешь видеть меня до конца дней твоих, успел прокричать старик. У дней моих не будет конца, издали откликнулся каин, а ты позаботься лучше о том, чтобы овцы не сожрали веревку. Да, они так и норовят это сделать, но я-то на что.

Лилит в спальне не было, она, вероятно, вышла на террасу и, нагая по своему обыкновению, принимала солнечные ванны. Каин уселся на свой единственный табурет и принялся осмыслять и взвешивать недавние события. Было очевидно, что лукавый раб с намерением повел его той дорогой, на обочине которой сидели в засаде разбойники, и, стало быть, кто-то придумал хитроумный замысел извести его. И угадать, кто же был тот, кого в наши дни назвали бы креативным продюсером провалившегося проекта, труда не составляло ни малейшего. Это ной, сказал каин, это он, потому что больше никому во дворце и в городе не нужно мое исчезновение. В этот миг в прихожей появилась лилит. Покрытое тончайшей пленкой пота тело ее влажно поблескивало, и женщина была соблазнительна как зрелый гранат, как спелая смоква, когда сквозь треснувшую кожуру налитого плода проступает первая капелька медовой сласти. Каин подумал было, не уложить ли ее в постель немедленно, но отогнал эту мысль, нет, сейчас не до того, есть дела поважней, может быть, позже. Меня хотели убить, сказал он. Убить, кто, придя в волнение, вскричала лилит. Невольник, которого ты отрядила сопровождать меня, и кем-то нанятые разбойники. Расскажи, как это было. Раб повел меня за город, и там на меня напали. Они ранили тебя. Нет. Как же ты сумел отбиться от них, спросила лилит. Меня нельзя убить, отвечал каин спокойно. Похоже, ты единственный на всем белом свете, кто верит в это. Так и есть. Повисло молчание, которое каин прервал такими словами: Меня зовут не авель, а каин. Это имя нравится мне больше, сказала лилит, но ее попытку придать беседе тон легкий и непринужденный каин пресек уже в следующее мгновение: Авелем звали моего брата, которого я убил из-за того, что господь пренебрег мною ради него, а имя это я взял, чтобы скрыть, кто я. Здесь никого не волнует, каин ты или авель, слух о совершенном тобою сюда не дошел. Да, сегодня я это понял. Так расскажи мне все как было. И ты не боишься меня и не отшатнешься с отвращением, спросил каин. Ты — мужчина, которого я выбрала для ложа своего, с тобой я вскоре возлягу на нем. После таких слов каин открыл ковчег своих тайн и пересказал драматический эпизод во всех подробностях, не позабыв упомянуть ни мух, облепивших глазницы и рот авеля, ни слов господа, содержавших в себе загадочный договор, который призван был уберечь одну из сторон от насильственной смерти: Только не спрашивай меня, почему он это сделал, он не сказал, да и я не думаю, что такое можно объяснить. Мне довольно, что ты жив и — в моих объятиях, сказала лилит. Ты видишь во мне злодея, которому нет и никогда не будет прощения, спросил каин. Нет, отвечала она, я вижу человека, обиженного богом, а теперь, когда знаю истинное твое имя, пойдем ляжем, ибо, если ты не уймешь мое желание, оно испепелит меня, я познавала авеля на ложе своем, а теперь мне осталось познать каина. Когда неистовство разнообразных и продолжительно чередуемых соитий унялось, уступив место блаженной телесной истоме, сказала лилит: Это ной. Думаю, да, согласился каин, думаю, он, не знаю во дворце и в городе никого, кто бы мог желать мне смерти так сильно, как он. Когда встанем, молвила лилит, я позову его сюда, и ты услышишь, что я ему скажу. Они немного поспали, давая отдохновение утомленным членам, проснулись почти одновременно, и лилит, которая уже была на ногах, сказала: Лежи как лежишь, он не войдет сюда. Она позвала служанку, чтобы та помогла одеться, а потом ей же велела сообщить ною, что желает видеть его. И села в прихожей, ожидая, а когда появился ной, сказала без околичностей: Распорядись казнить раба, которого ты дал мне, чтоб сопровождал каина на прогулках. Какого еще каина, спросил удивленный новым персонажем ной. Каин — тот, кто был авелем, а теперь стал каином, да, и тех троих, что ждали в засаде, тоже пусть казнят. А где он, каин, раз уж его теперь зовут этим именем. У меня в спальне, то есть в безопасности. Установилось молчание, которое, казалось, можно было потрогать руками. Наконец ной произнес: Ко всему тому, о чем ты рассказала, я не имею никакого отношения. Берегись, ной, разве ты не помнишь, что ложь — наихудший вид трусости. А я не лгу. Ты трус и ты лжешь, это ты придумал все и ты научил раба, как и где должно произойти убийство, полагаю, того самого раба, что наушничал тебе о моих забавах, вполне, кстати, простительных, хотя бы потому, что я предаюсь им совершенно открыто, а значит, никого не предаю. Я — твой муж, ты обязана почитать меня. Возможно, ты и прав, и я в самом деле должна бы почитать тебя. Так что ж тебе мешает, спросил ной, делая вид, что охвачен гневом, которого из-за тяжести внезапного обвинения вовсе и не испытывал. Ничего не мешает, просто почтения к тебе нет, вот и все. Я плох как мужчина, я не сделал тебе ребенка, которого ты так хотела, в этом дело, спросил тот. Да будь ты наипервейшим в свете любовником, да сделай ты не одного ребенка, а десятерых, я все равно не уважала бы тебя. Почему. Я подумаю об этом и как только пойму, почему не питаю к тебе самомалейшего уважения, немедля пошлю за тобой и обещаю — ты узнаешь это первым, а сейчас, прошу тебя, уйди, я устала и должна отдохнуть. И уже вслед метнула: Да, вот еще что, когда схватишь этого проклятого предателя, а я тебе от всей души советую не тянуть с его поимкой, уведомь меня, будь добр, я желаю видеть, как его казнят, а прочие меня не интересуют. Будет исполнено, сказал ной и шагнул за порог, успев еще услышать последние слова жены: Да, а будет пытка, я тоже хочу присутствовать. Вернувшись в спальню, лилит спросила каина: Слышал. Да. Что скажешь. Сомнений нет, это он подослал ко мне убийц, ты же видела — даже не сумел изобразить оскорбленную невинность. Лилит улеглась в постель, но не подозвала к себе каина. Она лежала на спине, устремив пристальный взор широко открытых глаз в потолок, а потом неожиданно произнесла: Знаешь, что я придумала. Что. Надо убить ноя. Ты с ума сошла, вскричал в негодовании каин, выбрось из головы этот вздор, освободи от него свою душу, прошу тебя. Почему же вздор, мы освободимся от него, поженимся, ты станешь новым властелином города, а я — твоей царицей и твоей любимой рабыней, буду целовать песок, по которому ступала твоя нога, и, если надо, в руки принимать твои извержения. А кто же убьет его. Ты. Нет, лилит, не проси и не требуй, отпущенную мне долю убийств я уж совершил. И ты не сделаешь это ради меня, спросила она, я отдала тебе свое тело, чтобы ты наслаждался им без счета, без меры и удержу, без правил, границ и запретов, я отворила тебе двери своей души, прежде замкнутые наглухо, ты же отказываешься исполнить то, о чем я тебя прошу и что даст нам обоим полную свободу. Ас нею вместе — и угрызения совести. Угрызения — не для меня, а для бессильных и малодушных, я же зовусь лилит. Я же — всего-навсего некий каин, пришедший издалека, братоубийца, месильщик глины, получивший ничем не заслуженное счастье делить ложе с самой прекрасной и самой пылкой женщиной на свете, которую любит и желает каждой порой своего тела. Так, значит, мы не убьем ноя, спросила лилит. Пошли раба, если уж так увлеклась этим замыслом. Не до такой степени я презираю мужа, чтобы поручить его убийство рабу. Раб — это я, а ты ведь хочешь сделать это моими руками. Нет, попросить тебя — это другое, не может быть рабом тот, кто спит в моей постели, а если и раб, то лишь — раб моего тела. А почему бы тебе самой не убить его, спросил каин. Я думаю, что, несмотря ни на что, я не сумею. Мужчины, которые убивают женщин, суть явление обыденное и повсеместное, а ты, убив мужа, открыла бы, глядишь, новую эру. Предоставь это другим, а я — лилит, шалая и безумная, но хватит с меня и былых ошибок и преступлений, новых не хочу. Значит, пусть живет, и пусть будет ему карой сознание того, что мы знаем — он замышлял убийство. Обними меня, каин, вытопчи меня, месильщик глины. Каин обнял лилит, но проник в нее осторожно и мягко, с нежданной нежностью, от которой слезы выступили на глазах лилит. Две недели спустя она сообщила, что беременна.